Моя нежность и привязанность росли с каждой встречей. Мне надоели наши скитания. Хотелось посидеть рядом с Кларой в нормальной квартире, увидеть ее в халатике, разливающей чай. И тут я нарушил правила той игры, которые должен был соблюдать как офицер и человек сталинской эпохи; я привел ее к себе в часть. Часовой, знающий меня в лицо, пропустил нас, но тут же доложил начальнику караула. Начальник караула написал рапорт командиру роты связи. Командир роты, в составе которой находилась моя санитарная часть, доложил о происшествии начальнику связи дивизии. Колесо доносительства вращалось как по маслу: ни одна другая деталь российского общественного механизма не работает более безотказно. Начальник связи дивизии произнес длинный монолог, из которого я теперь помню лишь, что я тащу в воинскую часть „коричневую чуму” и „фашистскую нечисть”. В политотделе мне сказали, что я оказываю разлагающее влияние на бойцов и командиров героической советской армии. Мой прямой начальник, руководитель медикосанитарной службы дивизии, присоединился к мнению остальных командиров. Я спросил его, считает ли он, что сделать девушке-солдатке ребенка и отправить ее на позор и поношение родных и близких, как это делают офицеры штаба дивизии, более нравственно, чем любить незамужнюю девушку-немку. Майор медицинской службы Авакян уклонился от дискуссии с лейтенантом медицинской службы Поповским.
Короче, весной 1945 года в Германии со мной повторилась та же история, что и осенью 1943 года в деревне Смоленской области. Мое начальство признало меня недостойным политического и морального доверия. Было приказано отправить меня в штаб фронта, где будет определена степень моей вины и назначено наказание.
Я провел последние часы с Кларой. У нее было двойное горе: поляки, к которым переходила Верхняя Силезия и, в частности наш городок Бойтен, требовали, чтобы все немцы перебирались на Запад в Германию. Семье Зигерт предстояло покинуть родной город. Ехать им было некуда и не к кому. Мы сидели в парке, кляня свою судьбу. Клара плакала. Потом она порылась в сумочке, желая что-то подарить мне. Там ничего не нашлось, кроме старой, давно уже вышедшей из употребления, немецкой банкноты. Какой-то седой, хмурого вида немец с усами смотрел на нас с купюры. На той белой полоске бумаги, где помещаются водяные знаки, Клара обломком синего карандаша написала: „Mit wundem Kufi”. Очевидно, я сентиментален: вот уже сорок лет храню я сей скромный сувенир — свидетельство того, что все это со мной действительно было: война, юность, любовь…