– Что случится? – спрашиваю я.
– Это так не происходит. Не бывает так, чтобы ничего не случилось, – роняет она.
– Не бойся, – говорит отец, снова поглядывая в зеркальце, чтобы перехватить ее взгляд.
Мы поворачиваем, въезжаем на Каменную. Кто-то идет по краю дороги, один. На углу маленькая трансформаторная будка – на ней тоже плакат. Ковбою уже кто-то успел дорисовать черным маркером толстый хрен у рта.
– Ты все еще думаешь о той девушке. Это был твой конец света, и ты удивляешься, что случилось такое, а дома продолжают стоять, люди продолжают жить, – смотрит на меня Юстина.
– А чего бы ему так не думать? – всматривается в меня мой отец.
– Вы ее знали? – спрашивает Юстина.
Мы поворачиваем на Цементную. В домах нигде не горит свет.
– Естественно, знал. Очень хорошая девушка, – отец поворачивается к Юстине, а я вижу, что недалеко, там, куда добивают уже фары, посреди дороги стоят люди.
– Тормози, сука! – кричу я.
Отец нажимает на тормоз, машина издает отвратительный писк. «Нужно было поменять колодки еще полгода назад», – думаю я, посаженный в багажник щенок тихо скулит. Наверняка снова обмочился. На перекрестке Цементной и Известковой в свете фар стоит несколько человек. Выныривают из темноты, словно их подсвечивают изнутри. Они стоят, осматриваясь или крутясь вокруг собственной оси; какое-то время мне кажется, что эти люди свихнулись, что внезапно лишились памяти, что стоят на дороге, дезориентированные, кружась, пытаясь понять, где их дома, хотя те – у них перед глазами. Это соседи: старый Фалатович. Гумерские. Ниская. Отводят глаза в сторону. Никто не реагирует на писк тормозов. Отец выходит из машины, я тоже.
– Что? Ждете меня? – спрашивает он. – Откуда вы знали, что я буду тут ехать?
– Ты всегда тут едешь, Томек, – тихо говорит старый Фалатович.
– Вот, Миколай, ты говорил о разуме. Давай, послушай этот разум, – подмигивает мне отец.
Фалатович снимает шапку и чешет голову. На лице его трехдневная щетина.
– Ну что? – спрашивает мой отец. – Если вам нечего сказать, то валите домой. Дорогу мне заграждаете.
Фалатович, глядя на моего отца, все мнет в руках шапку, словно хочет, чтобы из нее выпал листок, на котором написано, что нужно говорить.
Что-то с Гжесем. Это первое, что приходит мне в голову. Но тогда в его доме, как на заказ, загорается свет. Потом отзывается Гумерская: низкая, кряжистая женщина красоты спившегося боксера, неизменной и такой, на которой морковь бы тереть.
– Слушай, Томек, ты нам скажи, а то мы вот думаем. Кто-то того ксендза убил, верно? – спрашивает.
Голос ее совершенно не изменился. Вспоминается, как я с Гжесем влез к ним во двор, чтобы украсть груш. Помню, как мы засовывали их в рюкзак Гжеся, и помню голос Гумерской, сообщавшей всей улице, чтобы я погодил маленько и что мне вот-вот прилетит по жопе.