– В двадцать три под «Подзамчьем», – говорит Брачак.
– Под «Подзамчьем», – кивает отец.
– От тебя будут все?
– Агата торт печет. В конце концов – день рождения же.
Брачак осматривает ратушную площадь, на которую опускаются сумерки: неровную, грязную, оклеенную белыми плакатами. Я тоже осматриваюсь. Люди выходят из магазинов, садятся в машины, в окнах зажигается свет. Отцу кажется, что он – совесть этих людей, этих огней за окнами, кажется, что он их спасет.
Но возможно, уже поздно. А может, и вообще не имеет смысла.
– Ну, покеда, – говорит Брачак и удаляется в сторону, откуда пришел. Теперь он спокойнее, внимательно осматривается, прежде чем перейти дорогу.
– Ты правда думаешь, что обращаешься к разуму этих людей? – спрашиваю я.
– К какому такому разуму? – фыркает отец.
– Может, они и пойдут на этот референдум. Но если следующий бургомистр не пригласит для них Доду [102] на рынок по случаю Праздника Картошки – или что тут у вас в Зыборке, – если не устроит людям каток или футбольный стадион, если закроет предприятие и не откроет нового, – то слетит точно так же, как эта Булинская.
– Легче всего сказать, что все бессмысленно, и сидеть на жопе ровно, – говорит отец.
– Просто я бы не отдал за это жизнь, как Бернат. Это бессмысленно.
Вечером площадь еще меньше, чем днем, она сильнее сжата, словно кулак ребенка.
Отец открывает дверь машины и показывает, чтобы мы садились.
– Если бы все думали, как ты, – говорит мне, – этот мир бы уже закончился.
– Нет, мир бы остался таким, как нынче, – отвечаю я. – Это лишь крохотный огонек, то, о чем ты говоришь. Одно горящее окно. Ты даже не заметил бы, как оно погасло бы.
– Видишь, а ты утверждаешь, что я ничего не вижу, – говорит он, закрывает дверь со стороны водителя.
Мы садимся в машину. Я вижу, как двое полицейских начинают срывать плакаты со стен. Скоро их окружает несколько зевак. Видно, как начинается скандал. Кто-то жестикулирует, кто-то ругается, кто-то начинает что-то объяснять. Отец не реагирует, только смотрит в ту сторону.
– Вот только не надо о том, что я, мол, тут не живу уже двенадцать лет, – говорю я.
– Теперь живешь, – отвечает он.
– Живу, а значит, имею обязанности? – спрашиваю я.
– Ко мне не имеешь никаких, – я вижу, как он смотрит на Юстину в зеркальце заднего вида, ищет ее взгляд.
Отец заводит машину, потом вынимает из кармана телефон. Набирает чей-то номер. Юстина сидит рядом, всматривается в то, что происходит за стеклом.
– Что-то случится, – говорит через минуту.
– Ты только автобус обеспечь, лады? – втолковывает отец кому-то по телефону. – Да, съезди за ними. Сколько там, двадцать мест? Ну ладно. Съезди за ними.