У тебя был рюкзак, у тебя все еще есть рюкзак, потому что рюкзак – это деньги, но ты все меньше веришь в деньги, с каждым следующим шагом, с каждым следующим погружением ноги в снег ты чувствуешь, что, возможно, в этой тяжести нет ни смысла, ни стоимости. Что ты ползешь с ним по снегу, как дурак. Не веришь в то, что увидишь деньги. В них нет смысла, потому что даже если бы ты их сейчас получил, до последней марки, все равно отдал бы все за кружку кипятка и кусок хлеба.
Выстрелы ты услышал в последний миг. В последний миг – не значит, что слишком поздно. «Слишком поздно» означало бы, что ты уже мертв. Просто – в последний миг. Может, за тобой шла какая другая группа, побольше. А может, они заметили только тебя, одного. Пули свистели у твоей головы, словно вокруг танцевали дети, дующие в деревянные свистульки. Ты не бросил рюкзак. Бежал с ним, хотя рюкзак – это тридцать килограммов. Тогда ты еще мог представить себе деньги. Еще умел считать. Человек быстро перестает уметь считать. Хватит холода, хватит голода, хватит жара.
Есть голос, что звучит в голове, поет, говорит: оставь его, оставь его. Голос просит тебя: оставь. Если не оставишь – умрешь. Оставь. Где-то – Илава [113]. В Илаве ты выживешь, потому что в Илаве есть трактир, постель, там позовут врача, врач даст лекарство.
Ты не знал, польские это пограничники или немецкие. Не имело значения. Наверняка немецкие. Польские не стреляют так быстро. Ты старался не бежать куда глаза глядят, не терять силы. Старался найти то, что оставил для тебя твой предшественник. А может, и ты сам когда-то, только уже не помнишь. Навес из дерева и мха, прицепленный к стволу как большой гриб. Ты высмотрел его в сумерках. Еще не было настолько холодно. Развел огонь. Сперва сидел в темноте, пару часов. Потом развел огонь. Маленький, чтобы тебя грели раскаленные угли. У тебя была фляга водки и кусок сала размером в кулак. Ты ел сало и тянул водку, и держал руки и ноги около горячих углей. Ждал, кажется, дня четыре. «Кажется» – потому что дни в лесу, у земли, в снегу сливаются в магму. Серую и холодную, как чистилище. Именно потому ты повторяешь: после ночи – день, после дня – ночь, после ночи – день, после дня – ночь, чтобы помнить.
Четыре дня, потому что четыре дня они будут ходить и искать, а потом успокоятся, устанут, им надоест, вернутся к себе, поймут, что потеряли. Через четыре дня ты встал и пошел дальше.
Был голодным, замерзшим и больным. Но сейчас ты думаешь, что тогда ты еще был, по сути, сыт, здоров и согрет. Город где-то недалеко. Наверняка недалеко. Пассенхейм, Ольтерсбург. Наверняка. Бледный газовый свет городка с тем же успехом мог оказаться отблеском дня, что остался под твоими веками и теперь смеется над тобой, над твоей болезнью, твоим холодом.