Смог бы ее защитить?
– Ты знал потерпевшую? – спросил полицейский.
– Кого?
– Убитую.
Если бы мне пришлось ее защищать, полагаю, не существовало ни единой ситуации, в которой я бы не завалил все.
Кто-то в этой комнате повернулся к полицейскому и моим голосом произнес:
– Это была моя девушка, я ее очень любил.
А полицейский широко открыл глаза. И сказал: «Посиди тут». Вышел из комнаты и закрыл дверь.
Я до сих пор помню, что дверь он притворил через несколько мгновений, мои слова так его наэлектризовали, что ему пришлось отступить, и в тот краткий миг я посмотрел в коридор, а коридор посмотрел на меня. В коридоре были все.
Я их помню. Помню, как встал со стула.
В патрульной машине мы еще не знали, в чем дело. Трупак упорно просил, чтобы его не запирали в камере. Никто не хотел нам говорить, что случилось.
А потом я понял, что мы едем мимо Психоза, очень медленно.
Помню это словно сегодня, но, естественно, не в таком порядке.
Если бы помнил все линейно, от точки А до точки Б, до точки Я, как помнишь розарий, то раньше или позже мне пришлось бы себя убить.
– У нас тут еще трое.
И я не видел полицейского, который стоял снаружи, но видел кольцо света и ленту, видел целлофан на земле посредине этого кольца, и видел множество людей вокруг, на холме и возле ленты.
– До утра с этим проваландаемся, – сказал тот в темноте.
– Страшное дело, – сказал тот, что был в машине.
– Страшное дело, – повторил тот в темноте.
Страшное дело.
Ничего не стоит сказать: страшное дело.
– Она ее нашла, – полицейский показал на невысокую фигуру, которая неподвижно стояла на границе света. Когда машина поехала, я узнал в этой фигуре Ольку, девушку Кафеля.
– Кого нашла? – спросил Трупак, но ему никто не ответил.
Всякий человек, который внимательно читает книжки, в какой-то момент своей жизни – примерно к двадцати годам – начинает задумываться, что такое язык.
Интуиция подсказывает, что он является всем – то есть, по сути, ничем.
Есть только аппликация, повешенная над миром, пазл, который на самом-то деле не имеет никакого значения – или, возможно, имеет значение лишь постольку, поскольку он – абсолютная ложь, а человек, обитая в языке, обитает во лжи.
Некоторые перестают об этом думать. Может, стыдятся такого типа размышлений. Соотносят взрослость с размышлением о том, что существует вокруг и что реально, о том, что привычно называется реальностью. Другие бунтуют против собственной мысли и будут верить в язык до самой смерти, до конца жизни, будут верить в него, как верят в Бога (в конце концов, источником самой истовой веры является отказ рассматривать определенные факты). Другие, в свою очередь, становятся языковедами и принимаются впустую и мелочно анализировать. Трактуют эту мысль лишь как исходную точку для того, чтобы выстраивать дальнейшие абстракции. Но эта интеллектуализация совершенно излишня, ведь для того, чтобы она имела хоть какой-то внутренний смысл, ее основой должна быть еще и вера в язык.