Свешивает голову, всматривается в расставленные на столике ладони.
– Ты получил передачу? – спрашиваю я его, чтобы спросить хоть о чем-то.
Он словно выныривает из плохого сна.
– Половину забрали, – отвечает, отуманенный, словно бы его кто-то ударил.
– Потому-то мы столько и послали, Агата как чувствовала, – говорит Гжесь.
– Мы даже подарков не разнесли как обычно, – говорит отец.
– Завтра за ними поеду. Нельзя получить все. Нормально. Важно, чтобы ты держался, – отвечает Гжесь.
– Я держусь. Шоколад – хороший. Но я не могу столько. У меня тут сахар проверили – есть проблемы, – отец подергивается все сильнее, в его движениях проступает аритмичность, на миг мне становится страшно, что он вот-вот обрушится в приступ эпилепсии.
– Ну видишь же, мы все тут. Все на месте, – Гжесь, в свою очередь, расслабляется, словно бы его стресс перешел к отцу, он потягивается, забрасывает руки за голову.
– Кроме меня, – говорит отец.
– Кроме тебя, – кивает Гжесь.
– Я тоже – не на месте, – замечаю я.
– Что? – спрашивает отец.
– Я – не на месте. Юстина не на месте, – говорю я ему. По крайней мере, он отреагировал, развернулся в мою сторону, когда я что-то сказал.
– Херню несешь, как всегда, – отец поворачивается ко мне так резко, что вздрагивает стол, его металлические ножки, ударяя в линолеум на полу, издают глухой звук, охранник поворачивается в нашу сторону.
– Я просто говорю, что мы тут не у себя. Только и всего, – качаю я головой.
Отец увеличивается, растет вместе со своим гневом, от его подпрыгивающей ноги трясется обшарпанная крышка стола, гнев его – ртуть в приложенном к печи термометре.
– Ты делаешь что-нибудь? По дому? Вообще? Что-то, о чем ты мог бы сейчас мне рассказать? Делаешь что-то? Работаешь? А сегодня ты что делал? Встал ли ты сегодня, сделал ли что-то? Или, как обычно, несешь херню?
Он словно укусил меня в лицо, сукин сын.
– Осторожнее, – рычу я.
Кто-то поворачивается к нам, охранник делает еще один шаг в нашу сторону.
– Что – «осторожнее»? Это ты, сука, осторожнее. Каждый что-то делает. Твоя жена, моя жена. Твой брат, мой сын. Каждый что-то делает, кроме тебя, – говорит он все громче, хотя старается говорить тихо. Его голос перестает быть матовым. Дрожит, словно бы во время разговора он пощелкивал себя пальцами по глотке.
– Да успокойтесь вы, – просит Гжесь, но отец его не слышит, продолжает рычать.
– Он ничего не делает. Он никогда, сука, ничего не делает. Если он что-то сделал когда-либо, то было это дурно. Он только портит. Это единственное, что он делает. Единственное, чему научился.