– Этот парень там стоял, – стонет Ярецкий.
– Гизмо, – говорю я.
– Да, он. Стоял там, словно ждал нас. И стоял там, а я сразу понял, сперва был испуган, весь этот амфи, я был просто испуган, словно за мной волк гнался, а потом, когда его увидел, то сказал: сука, боже милостивый, сука, так я сказал, помню, сказал им, помню это, что, мол, он болтал по городу, потому что весь Зыборк об этом говорил, о той голове отрубленной, говорю им, мы спасены, сука. А он там стоял и ждал. Ждал нас. Бывает так порой, словно прозрение. Словно бы он должен был там стоять, именно там.
Естественно, он должен был там стоять, ты, пиздюк несчастный.
– Мы отвели его к ней, потому что она лежала там без движения, провели его туда и сказали: смотри, что ты сделал. Боже милостивый, Матерь Божья. О господи.
Все эти моменты должны были наступить.
Когда мы подписывали с Юстиной нотариальные акты. И когда я украшал елку. И когда мы закидывались амфетамином на пляже в Дембках. И когда вдвоем пили шампанское в ванной на какое-то Рождество, слушая «Золотые радиохиты» с телефона. И раньше, когда я лежал в «Мордоре» и смотрел телевизор, а рядом спала какая-то девушка, о которой я понятия не имел и которая с тем же успехом могла бы спать на тряпке, это ей совершенно не мешало. И когда мы с Юстиной отдавали португальцам ключи.
И когда я пытался выхватить у той женщины сумочку на площади Спасителя.
И когда Юстина сказала мне, что изменила мне с тем человеком.
Все это должно было случиться.
Произошедшее складывается в бесконечную гирлянду.
У нее заранее известная форма. Ее нельзя перерезать, оборвать.
Она есть.
Всегда, всегда, всегда.
– Мы оставили его там. Мацюсь взял его за руки и сунул их в кровь, и мы его там оставили. И побежали к машине, к машине Мацюся, – скулит Ярецкий.
– И все, – говорю я.
– И все. И все, боже, и все. – Он ложится лицом на землю, все еще на коленях, словно молящийся мусульманин.
У каждого в сердце – целый мир. Вырезанный там ножом. Навсегда. Существует только то, что должно существовать. Я вышел из дома, а теперь туда возвращаюсь.
– И все, боже, – повторяет Ярецкий.
Я был мертв, теперь я ожил. Это не ошибка. Ничего тут – не ошибка.
– Твои руки не парализованы. Они не пусты, Миколай, – говорит Гжесь.
– Вероятно, так, – соглашаюсь я.