Взятые не вмешиваются. Взятые остаются в темноте. Хорошо следить, чтобы никого уже не взяли. Обустраивать место под стеной. Уничтожать зараженных. Хорошо стоять рядом со стеной. Только в ней, в стене наших рук, и есть спасение».
На самом деле я все еще удивляюсь, что есть нечто такое, как буквы. Я худею, хотя много ем, ежедневно, по нескольку раз. От еды растет брюхо и я становлюсь тяжелым, мощным дедом быстрее, чем мог бы подумать, что такое возможно.
Но я чувствую себя на месте. Чувствую себя спокойным.
И одно только не дает мне спать, одно приводит к тому, что ночью приходится смотреть телевизор с отключенным звуком, глядя в картинки, пока не отключится мозг.
Я все еще жду, что кто-то постучит в дверь. Часть меня хочет, чтобы кто-то постучал в дверь. Вдруг, среди ночи, спросит меня. Юстина. Одна или пусть даже с полицией. Это не имеет значения. Я ужасно по ней тоскую, мне ужасно не хватает ее в постели, ее дыхания рядом; это единственное, чего я не могу выгнать из себя или принять.
Я хотел бы, чтобы она была здесь – и чтобы поняла.
Что и я, и она – что мы только инструменты в руках истории.
Что слова никогда ничего не меняют.
«Человек не желает стоять один на один со смертью. Ни со своей, ни с чужой. Человек, пожалуй, вообще не желает быть один на один. Тут не идет речь о том, чтобы оставаться в толпе. Не идет речь о том, чтобы проживать свою жизнь как музыкальный фестиваль. Тут речь о том, чтобы в полутьме держать за руку несколько человек, которые, как и ты, охранники. Речь о том, чтобы быть готовым».
Да, эти слова ничего не изменяют и ничего не изменят. Может, потому-то мне и писалось так легко. Я громко смеялся над самим собой с каждой поставленной точкой.
– Пойдем, – появляется в комнате Гжесь.
Он коротко постригся. Сделал это сам, машинкой, поранился, где только смог, по всей голове, а потому сейчас на ней полно маленьких шрамиков. Выглядит как алкоголик из-под магазина, которому насильно побрили башку в приюте, чтобы справиться со вшами.
– Куда? – спрашиваю я.
– Пойдем. Сегодня праздник, – улыбается он. Машет, чтобы я шел следом.
Йоася и Янек, в куртках, шапках и шарфах, стоят снаружи. Изо рта у них поднимается пар. Зима держится крепко, она уже подзатянулась, должна бы уже отпустить, но, возможно, после всего она еще должна нас поморозить. Убить инфекцию.
Только потом я замечаю, что оба опираются о машину, которую я не видел раньше. Темно-синий джип, 4х4, не слишком новые, но чистые колеса, затемненные стекла.
– Для кого? – спрашиваю.
– Удалось, – Гжесь радуется. Подходит к ребятишкам, гладит их по головам, потом прижимается к машине, целует ее в стекло, словно у нее там губы. – Он обрадуется. Обрадуется, как последний сукин сын.