А уж каково было мне, игравшему Сирано, выносить длиннейшие репетиции, декламируя и фехтуя в придачу! Ясное дело, там, где было возможно, мы упрощали свои костюмы, выдергивали металлические каркасы, заменяли непроницаемый поролон на шерстяную ткань, – все равно было тяжко, в чем убедился и сам Кваша, тоже выступив в роли Сирано и всласть хлебнув прелести своего и мессереровского изыска.
Целый сезон, вплоть до вмешательства Ефремова, мы приспосабливали пьесу постклассика Ростана к привычному неореализму современниковской манеры. Она, естественно, сопротивлялась, подробный психологический разбор оборачивался откровенной глупостью. Мы не доверяли прозрачности и условности ростановских построений; стесняясь, комкали стих, стараясь быть «правдивыми»; искали вторые планы, словно ставили Розова; убивали эффектность там, где ее надо было подчеркивать. Из пьесы исчезал юмор, легкость, появлялась тяжеловесность, уничтожавшая поэтическую афористичность ростановского текста.
Это стало особенно ясно, когда мы вышли на сцену. Я репетировал в паре с Роксаной – Лилей Толмачевой, Игорь – в паре с Людмилой Гурченко, в те годы работавшей в «Современнике» (он был увлечен Люсей и сам выбрал ее в партнерши). Гурченко говорила с сильным харьковским говором, от которого не вполне избавилась и по сей день, и в роли изысканной жеманницы, любительницы куртуазной поэзии это было, мягко говоря, не в ту степь. Бедная Люся, как школьница, зубрила звукопись роли, но Харьков делал свое дело.
– Ну ёж твою мать! – не выдерживала она, сама подчас ужасаясь тому, что вылетало из уст причудницы Роксаны. – Не мог-ху, и все тут!
– Люся, не гхэкай! – орал из зала Ефремов. – Надо же, черт возьми, научиться разговаривать по-русски, раз ты вышла на сцену.
В зале страдал Кваша.
Заведенный полемикой с Ефремовым, он продолжал лезть в бутылку, так что я репетировал с двумя Роксанами, и в результате премьеру летом 1964 года суждено было сыграть мне.
Ефремову, принужденному взять постановку в свои руки, было трудно. Декорации мешали размаху его воображения, да и у нас в мозгах была изрядная «кваша». Все это предстояло исправить Олегу в сравнительно короткий период весенне-летних репетиций. Он не жалел сил. Работа продолжалась и в обстановке, скромно выражаясь, не совсем театральной. Пришли, например, в Дом архитектора на традиционные масленичные блины. Сидим за столом у Шурки Ширвиндта. В ресторане Дома архитекторов – танцы, хохмы, всем весело. Всем, кроме… Ефремов обращается ко мне:
– Значит, так, сейчас ты встаешь и любой ценой прекращаешь эту кутерьму. Так сказать, в этюдном порядке. Понял?