Властитель дум! Звучит высокопарно, старомодно, как будто вытащили из сундука бабушкин салоп и запахло нафталином. Не лучше ли так: «Я просто тащусь от него! Как он играет – балдеж! Классный стеб!» Ладно. Так вот я тащусь от Высоцкого по сей день. Даже израильтяне о нем слышали. Некто Духин «перепер» на «хибру» его тексты и поет их для молодежи. Когда Володя был в Америке, Марина Влади повезла его в Голливуд. Ее там знали, Высоцкого, конечно, нет. Влади договорилась о Володином концерте, и он пел. Был ли успех? Мне сказали так: приехала Марина Влади с мужем, а уехал Владимир Высоцкий с женой…
Но пел он, конечно же, прежде всего для своих, живущих в этой стране. И «своих», которым нужны были эти песни, оказалось много, очень много, – вся страна. Мне рассказывали: Театр на Таганке приехал на гастроли в какой-то русский город, не помню, в какой. От вокзала до гостиницы решили идти пешком. Было летнее утро, и когда актеры вышли из здания вокзала, окна в домах распахнулись, на подоконники выставили магнитофоны, и на всю улицу – на полную громкость – зазвучали песни Высоцкого. Город приветствовал своего кумира. Володя шел впереди всех, ему махали из окон, аплодировали, и он махал в ответ…
И вот наступил день расставания. До чего же поганое это дело… Особенно если расстаешься навсегда. Как с Наташей Долининой, чудной женщиной, близким другом, талантливым литератором нашего поколения, как говорится, безвременно ушедшей… Паша Луспекаев, Василий Шукшин, Александр Вампилов, Геннадий Шпаликов, Юрий Трифонов, Олег Даль. И все – в десятилетие после 70-го года. Уходили дети 56-го.
Смерть самых лучших выбирает
И дергает по одному… –
как пел Володя Высоцкий в песне, посвященной Шукшину. Про что он только не пел, этот Володя! И про натянутый канат, по которому идет; и про Нинку, которая спала со всей Ордынкой; и про поэтов, которые ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души; и про то, что в общественном парижском туалете есть надписи на русском языке; и про то, что не надейтесь, милые, я не уехал и не уеду…
Он лежал на сцене, а над ним – он же на портрете, в рубашке с погончиками, вглядывался в зал: кто сегодня пришел увидеть его в последний раз? Пришли все. Не «вся Москва», а именно ВСЕ, потому что он пел про то, что чувствовали, думали, но не умели или не могли сказать вслух все.
Проститься с Володей пришло очень много народу. Пришло бы и больше, приехали бы на поездах и электричках, прилетели бы на самолетах из других городов, но Москва была закрыта: проводились Олимпийские игры, и в городе действовал особый режим: проникнуть в него без специальных пропусков было невозможно. Но и без того пришедших было так много, что охраняло их еще тысяч пять человек в синих рубашках. Хорошо, что они были, охраняющие. И хорошо, что их было так много. Иначе маленькому зданию, где лежал он, пришел бы конец. Его бы, это здание, сами того не желая, сломали, снесли, уничтожили те, кого здесь в тот день было много-много тысяч. Словом, хорошо, что здесь были охранявшие, и хорошо, что они пригнали грузовики с камнями и мешками с песком. Грузовики, как разумно поставленные плотины, устойчиво перегородили близлежащие улицы и заставили людское море войти в строго очерченные берега. Из потока образовалась людская река. Она начиналась от Котельнической набережной и медленно текла к Таганке, чтобы протечь через зал, где лежал на сцене он. А в зале сидели его друзья, коллеги, знакомые, то, что и называется: вся Москва. Вся Москва, что была тогда в Москве. Они смотрели на него. А он смотрел на них с портрета. И звучало: «С миром отпущаеши раба Твоего» – и Бетховен, Рахманинов, Шопен. Потом те, что не уместились в зале, а заполнили огромное помещение театра, услышали голос Высоцкого – Гамлета, его голос: «Что есть человек, когда желанья его – еда и сон. Животное, не более…»