Так почему же меня вновь потянуло поразмышлять об И.М. Смоктуновском? Вновь, потому что я уже писал о нем несколько подробных писем-размышлений одной моей корреспондентке, да она их потеряла. Жаль. Сейчас было бы интересно перечитать и сравнить с теперешними моими мыслями о том, кого еще при жизни в лицо называли гениальным, а он, в шутливом разговоре с Олегом Ефремовым, признав за Ефремовым гениальность, себя назвал артистом космическим. Шутка? Конечно. Но в каждой шутке, как известно, есть доля… шутки.
Размышляя о нашем актерском ремесле, о его природе, смысле, значении, оправдании этой более чем странной профессии («Что за люди эти актеры? Да и люди ли они вообще?» – я уже цитировал это недоумение А.П. Чехова), стоит задуматься над такими довольно часто теперь употребляемыми прилагательным «гениальный» и существительным «гений». А может ли актер, как бы он ни был прославлен на весь мир, быть гением? Ведь наша профессия – вторична. Мы произносим чужие тексты, разыгрываем придуманные драматургами характеры и ситуации. Режиссеры в большей степени, чем актеры, демиурги того, чего мы – всего лишь исполнители, пусть и замечательные, отведенных нам ролей.
Разве гений – просто мера таланта, определение его масштаба? В быту, в ни к чему не обязывающей повседневной болтовне, мы часто употребляем словосочетания: «гениальный спектакль», «гениальный актер»… Но бытовая речь не имеет никакого отношения к истинному значению понятия «гениальность». Пытаясь для себя, только для себя, найти доминанту, определяющую примету гениальности как таковой, я прихожу к выводу, что гений, по крайней мере в искусстве, – тот, кто определяет дальнейший, и невозможный без созданного им, путь развития. К нему всегда будут обращаться потомки, постигая, соглашаясь, полемизируя с ним, отрицая его, иронизируя, даже насмехаясь. Как это происходит, увы, по отношению к истинному гению театра К.С. Станиславскому.
Он гений не только потому, что был превосходным актером, выдающимся режиссером, создателем МХАТа, воспитавшим плеяду выдающихся учеников, даже не в силу того, что написал книгу о своем опыте «Моя жизнь в искусстве», ставшую евангелием для многих деятелей мирового театра. Кроме того, он сделал по крайней мере два открытия, свершил два подвига Геракла. Он создал азбуку профессии, научил немых говорить о ремесле на внятном языке. Это – первое.
Второе, не менее существенное, – установил закон, если хотите, близкий к метафизическому, религиозному, – этического обоснования театра и нашего ремесла в нем. Система Станиславского, казалось бы, отнюдь не обязательна для нынешнего постсоветского театра, где «смешались в кучу кони, люди и залпы тысячи орудий». Но если мы хотим продолжить путь, которым прошло русское искусство, от Г.Р. Державина, Д.И. Фонвизина, А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, А.С. Грибоедова, Н.В. Гоголя, А.Н. Островского, И.С. Тургенева, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого до завершившего век XIX и открывшего век XX А.П. Чехова, то в театре продолжать этот путь без учета открытий Станиславского невозможно.