В 2003 году известный американский журнал «Нью-Йоркер» прорекламировал в рубрике «Неизвестное кино» «Безымянную звезду», продаваемую на видеокассетах с английскими титрами. Да, воистину, нам не дано предугадать, как слово наше отзовется. Слово Йоси Хохнера отозвалось, пусть негромко, но все-таки… А тогда, в конце 50-х – начале 60-х, пьеса «Безымянная звезда» шла в БДТ и даже во МХАТе. И пользовалась успехом. Но, да позволено мне будет сказать, и там, и там произошли разного рода ошибки в понимании жанра и интонации пьесы еврея Йоси Хохнера, будь он хоть трижды Себастьяну.
Во МХАТе автора толковали как румынского Чехова, в понимании МХАТа 40–50-х годов. Медленные ритмы, паузы, все чересчур всерьез. И хотя школьного учителя астрономии Марина Миррою играл изумительный актер Юрий Эрнестович Кольцов, а старую деву, училку – не зря прославленная Пастернаком – Анастасия Платоновна Зуева, пьеса замирала и делалась несмешной и малоподвижной, пьеса глупела на глазах. Она не выдерживала мхатовской перегруженности. Да и Юрий Эрнестович стеснялся играть в своем почтенном возрасте любовь к молодой бухарестской моднице – ее играла моя сокурсница Рая Максимова, лет на двадцать пять моложе Кольцова. И старая дева, училка, мадемуазель Куку была чрезмерно стара, настолько стара, что дева она или не дева не имело никакого смысла. В Большом драматическом театре роль мадемуазель Куку и вовсе игралась гротесково актером-мужчиной Евгением Лебедевым. Ни в одном из театров не поняли ни жанра пьесы, ни особого, почти шоломалейхемского юмора Михаила Себастьяну. Надо сказать, что его не понимал и мой кинооператор Гога Рерберг, блестяще снявший нашу ленту.
Он даже снял свою фамилию из титров картины, настолько ему не нравилось то, что я делаю. Рерберг полагал, что я сошел с ума. Когда Григорий Моисеевич Лямпе – Удря рассказывает Моне – Анастасии Вертинской о своей симфонии – «аллегро, анданте, скерцо и снова аллегро» – и, взъерошив свои седые волосы, вдохновенно поет куски их симфонии, а Мона танцует, как бы услышав эту музыку, Гоша Рерберг, оторвавшись от глазка кинокамеры, вслух сказал: «Какой-то сумасшедший дом! Бред! Миша, ты сам-то в своем уме?» Гоше не нравилось всё: и выбор артистов, Вертинская, я в роли Грига в особенности, и стиль игры, предложенный мной, и несерьезность музыки Эдисона Денисова. Но я навсегда благодарен великому оператору Георгию Ивановичу Рербергу за то, как, преодолев свое неприятие, он снял эту картину. Я был дебютантом в кино. Рерберг – прославленный мэтр, уже снявший ряд шедевров: «Дворянское гнездо» – с Андроном Кончаловским, «Зеркало» – с Андреем Тарковским. Мне стоило немалых трудов добиваться своего понимания жанра. Но, слава богу, я был не одинок. И Анастасия Вертинская, и Светлана Крючкова, и Игорь Костолевский, подсказанный мне Лямпе на эту роль, и сам Григорий Моисеевич хорошо понимали, куда я клоню. В моих союзниках оказался и второй оператор – Владимир Иванов. Рерберг, поставив свет, иногда доверял ему снимать. Все это вместе взятое позволило довести картину до желаемого конца. Но особенно мне помогла вера в себя, дружеская поддержка сердечного друга Гриши. Когда я в последний момент сам стал играть Грига и вынужден был сыграть сразу кульминацию роли, где мой герой дает пощечину Моне – Вертинской, причем пощечина эта была абсолютной импровизацией, актриса ничего не подозревала, один Григорий Моисеевич похвалил мою игру. Ни Анастасия Александровна, ни Игорь Костолевский, не говоря уже о Георгии Ивановиче Рерберге, ничего не поняли. А главное, что в тот момент не приняли моей трактовки роли и сцены. А Гриша понял. О! – это дорогого стоит. Ведь я отчаянно волновался. Еще бы! Решение играть роль было принято всего за день до съемки этого важнейшего эпизода. И я из режиссера превратился в партнера. А это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Актеры, ведомые мною, как режиссером, актеры, склонному к тому же к диктатуре, смотрят теперь на меня всего лишь как на партнера, причем партнера-конкурента, потому поддержка Гриши оказалась в тот момент жизненно необходимой актеру Козакову.