На мгновение он умолк, прислонившись к борту и сложив на груди мясистые, покрытые седыми волосами руки с проступающими венами.
— Я думаю, — продолжил он, — что жена умышленно застала меня врасплох: увидела, что я сплю, и решила неожиданностью добиться от меня признания. Она подошла к дивану, потрясла меня за плечо, разбудила — а я спал очень крепко, — и, прежде чем я сообразил, что происходит, спросила, не изменяю ли я ей. Я растерялся, не сумел вовремя притвориться и, хотя ни в чем не признался, повел себя слишком нерешительно, чем подтвердил ее подозрения, — сказал он. — За этим последовала ссора, которая разрушила наш брак и вскоре после которой я ушел из дома. Я до сих пор не могу ей простить того, как она умышленно использовала минутную уязвимость, чтобы добиться от меня подтверждения собственных домыслов. Я всё еще злюсь, — продолжал он, — и я уверен, что это определило ход дальнейших событий: ее праведное негодование и отказ признать хоть часть вины в произошедшем, ее беспощадность во время развода, — сказал он. — Конечно, нельзя обвинить ее в том, что она просто-напросто разбудила меня, хотя для этого не было никакой причины, и я мог проспать несколько часов. Тем не менее я уверен, как я уже сказал, что именно вследствие этого подлого поступка она и стала такой желчной, потому что люди менее всего склонны прощать, когда сами сделали что-то подлое, как будто таким образом за твой счет утверждаются в собственной невинности.
Я выслушала его признание, если это было оно, не говоря ни слова. Я поняла, что разочаровалась в нем, и от этого впервые испугалась его. Некоторые могут подумать, ответила я, что такое обвинение несколько эгоистично. По крайней мере, она тебя разбудила, сказала я, хотя ничто не мешало ей избить тебя до смерти прямо на месте.
— Это был пустяк, — сказал он, отмахиваясь, — глупость, флирт на работе вышел из-под контроля.
Когда он это сказал, я увидела, как на его лице мелькнуло такое явственное чувство вины, что передо мной как будто спустя много лет заново разыграли сцену на диване. Ясно, что врать он не умеет, и мне сложно не сочувствовать его жене, матери его детей, сказала я, хотя он, очевидно, рассчитывал на иную реакцию. Он пожал плечами. Почему он должен полностью брать на себя вину, сказал он, за то, что их брак — который, по сути, начался с помолвки в подростковом возрасте — стал если не скучным, то пресным до отупения? Если б он знал, какими будут последствия… Он сделал паузу. Нечто подобное было неизбежно, признал он. Его тайный роман, пускай ничего не значивший, манил его, словно огни далекого города. Его привлекала не столько конкретная женщина, сколько само волнение, эта открывавшаяся перед ним — так это виделось ему издалека, как он уже сказал, — перспектива другого, просторного и яркого мира, где его не знали и где по-новому могла бы раскрыться его личность, столь досконально изученная — и тем ограниченная — его женой, а до нее — его родителями, братьями, дядями и тетями. Он рвался в этот яркий мир, чтобы освободиться от их представлений о нем; правда, в молодости этот мир представлялся ему куда более обширным, чем он есть на самом деле. Он бесконечное количество раз разочаровывался в женщинах. И всё же всякий раз, влюбляясь, он переживал волнение от обретения новой личности, и, несмотря на всё, что произошло, эти моменты были самыми упоительными в его жизни.