Я неделю искал место, где спрятать Клару.
Будучи студентом, я как-то вместе с однокурсниками ездил в ознакомительную поездку в психиатрическую лечебницу. В этом месте наши представления о преисподней перекликались с ночными кошмарами и галлюцинациями пациентов. Темные коридоры воняли средством для дезинфекции и испражнениями, из-за закрытых дверей раздавались душераздирающие крики и стоны. Когда я заглянул в окошки, через которые пациентам давали еду, то увидел бледные лица с пустыми, полными ужаса взглядами, которые, будто заколдованные, смотрели во тьму и сумятицу собственной души. Сотрудник, сопровождавший нас в лечебнице, по нашим испуганным лицам догадался, о чем мы думаем, и объяснил, что так было не всегда и что до Великой войны у государства имелись деньги и технологии, чтобы сделать жизнь психически больных более достойной.
Именно такое место я и подыскал для Клары. Там сохраняли достоинство.
Сами себя они называли санаторием, а располагалось здание на склоне холма, откуда открывался вид на озеро. Горный воздух, чистый и прозрачный, огромные парковые территории, просторные палаты, двое медработников на каждого пациента и ежедневные беседы с психиатром. И что еще важнее, находилось это заведение на территории, которая прежде называлась Швейцарией и в которой сохранилась определенная автономия, благодаря чему у них имелись некоторые привилегии, например право на сохранение тайны. Это означало, что они не обязаны раскрывать властям или другим лицам личность своих пациентов. Разумеется, доступно это заведение было лишь представителям элиты. И лишь элита способна была заплатить требуемую сумму.
Хоть мы и скопили немного денег, долго держать там Клару у меня не хватило бы средств. Поэтому я вспомнил про наш дом на Райнерштрассе. Он принадлежал нашей семье уже много лет, и мы с Кларой его просто обожали, однако дом был большой, и в нем могла бы — нет, должна бы жить семья с детьми. Нам же с Кларой нужны разве что две комнаты да кухня. И мы сами.
— Давайте я покажу вам зал для тренировок, — предложила директриса.
— Благодарю, госпожа Чехова, но я уже достаточно увидел, — сказал я, — давайте подпишем документы. И завтра привезу вам пациентку.
Там, за окном, ветер пустыни нашептывает тайну, секретную формулу. Совсем как Клара: приникнув ко мне, она шептала мне на ухо запретные слова — слова, предназначенные только для моих ушей, формулу, открывающую ворота, заставляющую оксид азота и норадреналин бурлить. Формулу, дающую вечную жизнь. Я не хочу вспоминать другие ее слова, полные ненависти, те, что она выплевывала мне в лицо, когда я собирался отвезти ее в лечебницу. Но придется вспомнить и их. Вспомнить приступ ярости, как Клара плевала в меня, царапала стены и вопила, закатив глаза, чтобы ее выпустили. Вспомнить, как я в конце концов заставил ее принять успокоительное и усадил в машину. Но вспомнить и ее умиротворенное лицо, когда она спала на сиденье рядом. Я гнал машину до самого рассвета. На последнем крутом серпантине автомобиль едва не загорелся, и тем не менее мы добрались целыми и невредимыми. Когда я уезжал оттуда, Клара стояла на крыльце, между двумя медсестрами, готовыми в любой момент вмешаться. Но Клара не сдвинулась с места, руки ее висели плетьми, а из глаз катились крупные тяжелые слезы. И она снова и снова повторяла мое имя, оно всю дорогу отдавалось у меня в ушах. Дважды я чуть было не развернулся и не помчался забирать ее.