Поверьте, немного существует зрелищ прекрасней, нежели раскаивающийся грешник, в жаре пламени выкрикивающий имя Божье, признаваясь братьям в своих грехах и являя свидетельство закаленной в огне веры. А вот несчастной, которая сгорела по воле собравшихся на лугу кметов, не был дан шанс очистить сердце, душу и совесть. И это был грех – грех, который тяжело искупить.
– Кем была эта женщина и что она сотворила? – спросил я.
– Ведьма проклядущая, – воскликнул войт. – Уж поверьде мне, гозподин. Ребядишек ходела изпечь…
– В хлебной печи! – закричала из толпы та же женщина, что и прежде.
Я взглянул в ее сторону. Была она толстой, с красными обвисшими щеками и носом, что напоминал свинячье рыло. Однако утопленные в складках жира глазки смотрели на меня горделиво и с несокрушимой уверенностью в себе.
– И где эти дети? – спросил я.
– У доме, – буркнул войт.
– Младенчики махонькие, – растрогалась толстая бабища и протолкалась сквозь толпу ко мне. – Если б вы, благородный господин, только видели, – она сложила руки на огромной груди, – как те малютки плакали, как рассказывали, что она желала их испечь, как они чудом из ее избы сбежали и как у нас, людей честных, искали защиты… У меня аж сердце разрывалось, – в глазах ее блестели искренние слезы.
Я покивал.
– Проводите нас в село, – приказал. – Хочу увидать этих детишек. Быть может, – повысил я голос, чтобы все меня хорошо услыхали, – если все, о чем говорите, правда, Святой Официум в своем безмерном милосердии простит вам грехи ваши!
Я не заметил, чтобы слова мои были восприняты с большим энтузиазмом, поскольку наверняка у селюков было собственное мнение о милосердии инквизиторов. Сказать по правде, среди плебса о нашем богоугодном труде ходило немало сплетен, баек, россказней, а то и лжи – и возникали они, быть может, и не по собственной воле людей, но по причине чрезвычайно буйного воображения и страха.
И все же нашим заданием было оберегать малых сих от зла. В том числе – и от зла, что таилось в них самих, от зла, о чьем присутствии они даже не подозревали. Конечно, столь утонченные идеи были не по уму простецам. Что ж, кое-кто из братьев-инквизиторов говорил, что предстоит еще немало совершить, дабы общество искренне нас полюбило. Я же осмеливался иметь насчет этого отличное мнение и полагал, что такой счастливый момент, возможно, и вовсе не наступит. Но ведь мы вершили свою повинность не для любви и одобрения толпы или обманчивой похвалы. Сердца наши преисполнены были Господом, и нам этого хватало.
Мне не было нужды предупреждать близнецов и Курноса, чтобы оставались начеку. Простецы, напуганные, не уверенные в собственной судьбе, могли решиться на любой безумный поступок, я же не хотел никаких осложнений. Ибо резня в толпе озверевших селян – явно не то, что мне хотелось бы пережить. Вдобавок нас было лишь четверо, а в такой ситуации всегда мог приключиться несчастный случай. И как понимаете, милые мои, закончить жизнь с воткнутыми в брюхо навозными вилами – не тот исход, о котором мечтал бедный Мордимер.