От дела, которое столь немилосердно завалил мастер Фолькен, инквизиторов отстранили. И оказалось, что зря. Возможно, какую-то роль в случившемся сыграл прием, на котором Фолькен пил до утра, а после короткого пьяного сна принялся за работу. И я бы не удивился, если бы в вино ему подсыпали зелья. По крайней мере, я слышал, что на допрос он приплелся едва ли не в бессознательном состоянии, а руки тряслись так, что одну, говорят, приходилось придерживать другой. В таком состоянии лучше не использовать слишком сложные инструменты – ибо как тогда сыграть нужную мелодию на столь деликатном инструменте, как человеческое тело. Да уж, епископ Хез-хезрона теперь наверняка хорошенько подумает, прежде чем поручит канонику еще одно дело, и не презрит тех, кому следует заниматься ересями и богохульствами, поскольку именно этому их и учили – и весьма тщательно – в нашей славной Академии.
Я лишь усмехнулся собственным мыслям, вообразив себе каноника, кающегося пред гневным лицом епископа. А епископ бывал весьма и весьма неприятен, особенно когда его одолевали приступы подагры.
Кем были те двое, кто столь неудачно попали под ослабевшую руку мастера Фолькена? Впрочем, меня это не слишком интересовало. Мне хватало и собственных проблем: с некоторых пор епископ нарочито выказывал недовольство относительно моей скромной персоны, что фатально сказывалось на ее, персоны, финансах. Конечно, я всегда мог подработать, принимая поручения на стороне, но злая судьба хотела, чтобы несколько последних просителей предлагали работу за городом. А Его Преосвященство, увы, требовал от меня ежедневно дежурить в канцелярии, и каждый день я уходил из нее ни с чем. Епископ знал, в чем моя слабость, и безжалостно это использовал. Я же, увы, не мог с этим поделать совершенно ничего. Концессия требовала от меня безоговорочного послушания – и даже думать не хотелось, что случится, не окажись я однажды утром в епископском дворце. И еще: я мог лишь гадать, имела ли епископская немилость что-то общее с рапортами из Апостольской Столицы, которые наверняка приходили в канцелярию и которые, как я полагал, представляли мою деятельность в не слишком-то благоприятном свете.
Я выпил еще один стаканчик разведенного вина и снова взглянул на подмастерьев. Рыжеволосый уже лежал под столом, издавая звуки, свидетельствовавшие о том, что слабый желудок его не сумел справиться с таким количеством напитков; двое его товарищей сидели, бессмысленно уставясь на залитый вином и соусом стол.
Я решил, что больше ничего не услышу, встал и вышел, поскольку вонь гари становилась невыносимой, особенно для человека с таким тонким обонянием, как у меня.