– Но он болен, – сказала, когда я отвернулся.
– И чем же?
– А у матери Хаусманна спросите, – пожала она плечами и снова болезненно шикнула. – Ишь как жрать хочет, смотрите-ка! – сказала сердито, глядя на ребенка едва не с ненавистью. – И отец его был таким же. Только жрать и давай…
Слово «был» в ее устах натолкнуло меня на мысль, что мужчина нашел себе стол с чуть более культурным обслуживанием – и это свидетельствовало о его рассудительности.
Я постучал в указанную дверь, а когда никто не отозвался – сильно ее толкнул. Та отворилась, поскольку никто не обеспокоился, чтобы запереть ее хотя бы на засов. Внутри стояла духота еще более сильная, нежели в коридоре, поскольку окон здесь не отворяли. Да что там: здесь не открывали даже ставней, в комнате царил полумрак, и некоторое время мне пришлось привыкать, чтобы увидеть хоть что-то.
– Кто здесь? – услыхал я старческий, измученный голос, который мог принадлежать как женщине, так и мужчине.
Я сделал несколько шагов и дернул за ставни. Те скрипнули, и теперь я мог внимательно осмотреться. Здесь была лишь одна комната, в углу которой громоздилась истинная берлога. Там лежал неподвижный, смертельно бледный юноша с длинными, черными, слипшимися от пота волосами. Рядом сидела согбенная старуха – будто сморщенный гриб с седой шляпкой.
– Сигмонд Хаусманн? – спросил я, кивнув на больного.
– А вы кто такой? – скрипнула она в ответ. – Я никаких долгов не отдам, ничего у меня нет…
– Отвечайте на вопрос, – рявкнул я. – Это Сигмонд Хаусманн?
– Сигмонд, Сигмонд, – ответила. – Умирает, бедолага… – всхлипнула и утерла глаза грязным рукавом.
– Что с ним?
– А вы что, доктор? – снова ответила она вопросом на вопрос.
– Меня прислал епископ, – ответил я ей.
И это были неосторожные слова, поскольку старуха вскочила с достойной зависти резвостью и упала мне в ноги.
– Лекаря, господин, прошу вас, лекаря. У меня уже ничего нет, а задаром кто ж сюда придет…
– Успокойтесь. – Я с трудом вырвался из ее объятий. – Отвечайте на вопрос!
Она снова скорчилась в углу и обняла колени узловатыми пальцами.
– Что вы хотите знать?
– Чем болен ваш сын?
– Никто не знает, – фыркнула она. – Лежит так уже несколько божьих дней и словом не отзовется.
Я приблизился к берлоге – с отвращением, ибо смрад кала и мочи был здесь силен, а из разорванного матраса торчали клочья грязной соломы. Дотронулся до шеи Хаусманна. Жилка билась. Медленнее и слабее, чем у здорового человека, но все же билась. Кроме того, я видел, что утлая грудь писаря время от времени вздымается в спокойном дыхании. Несомненно, был он жив, только вот состояние его до странного напоминало состояние мастера Фолькена, о коем вспоминал епископ. Удивительно, что у обоих были сходные симптомы, и я даже подумал, не новая ли это болезнь, которую они подхватили, например, от допрашиваемых.