– Я давно это признаю.
Женька отвечала машинально. Теплые руки де Зенкура продолжали, словно забывшись, гонять по ее телу горячие пузырьки, подогретой опасностью чувственности, а она ничего не делала, чтобы им помешать. Колючие глаза королевского гвардейца приблизились и сделались насмешливыми.
– Кажется… настал час моей «мести», господин де Жано? – улыбнулся Альбер.
Девушка ничего не ответила, она просто смотрела в его насмешливые глаза, продолжая быть в расшнурованном корсаже и вздернутой юбке, словно все пребывала в том странном джакузи, из которого ей сейчас совсем не хотелось вылезать.
Де Зенкура, как обычно, не смутило ничего, – его не волновали в таких делах ни титул, ни происхождение, ни, тем более, вопросы морали, – он жил настоящей минутой, как все фехтовальщики, которые знают, что эта минута может оказаться последней в их опасном бытие. Это прекрасно понимала и Женька. Они были свободны друг от друга и в то же время крепко связаны этим особым бытием, как и тем длинным взаимным поединком, который разрешался сейчас самым странным и, в то же время, самым обычным образом. Вероятно, это была даже любовь, но любовь короткая, как жизнь бенгальской свечи, которой суждено потухнуть раньше, чем глаза успеют устать от ее яркого света. А пока он горел, Женька просто купалась в его трескучих искрах, что согревали ее в чужом доме и ненадолго создавали иллюзию настоящего огня.
…Завершив «расправу» над господином де Жано, де Зенкур хотел уйти, но фехтовальщица его не отпустила, – ей было страшно остаться наедине с тем, что она натворила.
– На всю ночь мне не хватит денег, – совершенно серьезно сказал гвардеец.
– Альбер…
– Хорошо, я останусь, только не вздумайте плакать.
– Плакать? Почему я должна плакать?
– У вас такое лицо, будто вы совершили преступление. Ей богу, на дуэли с д’Ольсино вы держались лучше!
Женьке, в самом деле, казалось, что она совершила преступление, причем абсолютно нелепое, неожиданное и непонятное ей самой, однако при всем этом она не питала никакой неприязни к де Зенкуру и когда он заснул, без всякой брезгливости прижималась к его теплому телу. «Почему?.. Что это? Зачем?.. Как это могло быть?.. Чертово заведение! Кошон – мерзкая ведьма! Когда-нибудь я приду и сожгу этот грязный «Красный чулок!»
Утром, когда она проснулась, де Зенкур уже стоял одетый.
– Я ухожу, де Жано, – сказал он. – Деньги у вас под подушкой. Вы были прекрасны, как я и думал.
– Только не говорите никому.
– О том, что вы прекрасны?
– О том, что вы спали с «мальчиком».
Альбер расхохотался.