Поехали… поехали на Смоленщину – голодную, нищую, полусожжённую фашистами. Поехали туда, откуда меня моя мама несла из огня войны целых три года.
Вязьма – не город, а сплошные горы кирпичей. «Там в щебёнку каждый камень, в щепки каждое бревно», – напишет потом А. Твардовский. В Вязьме пересадка на другой поезд – до Новодугина. В Новодугине попутных машин не было до Андреевского – пошли пёхом. Тётке Шуре досталось (она в ту пору ещё крепкая была) – связала за ручки верёвкой две увесистые сумки, перекинула через плечо и потащила. Баба Таня в старом, латаном мешке, переделанном под рюкзак с опоясками, несла свои и мои вещички, там же у неё был узелок, с которым она никогда не расставалась. «Ето моё смертёное, – говорила она мне, не раз показывая кофту, юбку, платок и чулки, – в етом и у гроб лягу». Ещё у неё в мешке была дорожная еда и бутылка молока для меня.
Шли мы, шли от Новодугина до Андреевского тридцать вёрст – ни машин попутных, ни повозок. Дошли до деревни Пятерниково. А уж дело к вечеру, попросились на ночлег – пустили. С утра дальше пошли. Когда проходили деревню Кузнецово, тётка Шура сказала бабе Тане:
– В этой деревне Андреев родился, он каждый день со Сталиным работает, и Андреевское в честь него назвали.
– Во куды гляди, а не в бутылку, – заключила баба Таня.
Километров за пять до Андреевского догнала нас баба с большой плоской двухколёсной тачкой.
– Клади сумки, сажай мальца. Куды вам?
– В Корнеево, – ответила тётка Шура.
На тачке ехать было веселей, чем пешаком, как говорили на Смоленщине. Добрались до Корнеева. Родственников – полдеревни, и все вроде бы рады были. Кто-то меня помнил грудничком: «Я же тябе нянчила», – какая-то молодуха взяла меня на руки.
Едва баба Таня развязала свой мешок и достала сушки, так их и съели в один миг. Съела родня сушки и смотрит, чего ещё привезли, чего ещё можно съесть. А уж как добрались до крупы, стали тут же кашу варить. Кашу варили дней пять. Варили, уметали в присест и маму мою хвалили: «Ах, Нинка, ах молодец!» Никакие возражения бабы Тани, никакие доводы, что, мол, крупа для Серёньки, что, мол, Нина наказывала кашей кормить его каждый день, ни на кого не действовали.
– Ничё, с голоду не помрёть твой Серёнька!
А вот на День Победы, на 9 Мая чуть не помер всерьёз. Два моих троюродных дяди, два фронтовика – дядя Миша Дубенков без руки и дядя Вася Тужиков «без башки» (это он сам про себя так говорил: ему осколком, словно бритвой, срезало лобовую чашку, а мозг не задело. Врачи натянули ему кожу на дырку в голове и списали из армии. Дядя Вася сшил себе из воловьей шкуры защитную шапку – так и ходил в ней зимой и летом. «На сучок какой наткнусь энтим местом – и усё, и меня снета, и помёр») – нагнали самогона, рыбы в Днепре наловили и гуляли, пили и пели. Я открыл дверь, смотрел на них – они были такие смешные.