Птица, колыбелька, надписи на полу – что из этого могла видеть Катрин?
– Ты ничего не знаешь, – задыхаясь, бормочет Йоун. – Ты не…
– Я знаю, что она не станет распускать слухов, Йоун. – Роуса делает глубокий вдох, чтобы успокоиться, и смотрит ему в глаза. – Доверься ей, попробуй…
– Замолчи, Роуса.
Роуса сжимает колени, чтобы они перестали дрожать, и с трудом говорит:
– Катрин не скажет Эйидлю ни слова, Йоун. Тебе нечего бояться.
У Йоуна вырывается нечто среднее между кашлем и смешком.
– Сам посуди, – продолжает Роуса. – Ты таял на глазах. Катрин спасла тебе жизнь. Так ведь, Пьетюр?
Пьетюр смотрит на мягкое сияние окна, бледного, словно skyr, и подсвеченного с улицы снежным блеском.
– Я не хотел, чтобы она здесь оставалась, – тихо говорит он, – но ты умирал.
Роусе и в голову не приходило, что Пьетюр может бояться. Его голос звучит совсем по-мальчишески, как, наверное, звучал много лет назад, когда Йоун взял его к себе. Вид у него потерянный, лицо побелело. Когда он сглатывает, у него булькает в горле.
Роуса заставляет себя взять исхудавшую ладонь Йоуна в свою. Кости его походят на иссушенные ветки, обтянутые пергаментной кожей с проступающими под ней голубыми веревками вен.
– Пьетюр не виноват.
Молчание длится три прерывистых вдоха.
– Приведи ее ко мне, – свирепо говорит Йоун.
Роуса поднимается.
– Ты не сделаешь ей ничего худого? – Она переводит взгляд с Йоуна на Пьетюра. – Никто из вас ничего ей не сделает?
Повисает долгое молчание.
Наконец Пьетюр тихо отвечает:
– Конечно, нет. Приведи ее.
Однако оба они отводят глаза и переглядываются, словно безмолвно договариваясь о чем-то.
– Хорошо. – Роусе трудно дышать. Быть может, у нее получится предупредить Катрин, что надо уносить ноги.
Небо окрасилось в металлически-сизый цвет свежего синяка. Ледяной воздух вспарывает легкие. Роуса бредет к хлеву, и каждый ее выдох повисает облачком, остывает и медленно растворяется.
Может, то же самое происходит с душой, думает она. Вдруг однажды и я исчезну, растаю, как лед в бурном ручье?
Роуса отгоняет эту святотатственную мысль и всем телом налегает на дверь в хлев.
Она заперта на засов. Все в мире ее мужа или закрыто, или на замке. Роуса с трудом стягивает рукавицы; онемевшие от холода пальцы скользкие от подтаявшего льда. Долго провозившись с засовом, она наконец отворяет дверь и юркает во влажную и тихую духоту хлева.
Скот шумно толкается в темноте, овцы тревожно блеют, лошади фыркают.
На балке в глубине теплится одинокая свечка, и на полу под ней съежилась Катрин.
Роуса открывает было рот, но Катрин поднимает руку.