Пьетюр резко фыркает.
– Йоуну придется кое-что с тобой сделать. Если ты признаешься в убийстве его жены, он должен будет подвесить тебя за причинное место и бросить твое тело гнить на вершине Хельгафедля.
Паудль разводит руками.
– Мне и не нужно ни в чем признаваться. Я просто исчезну, и это вызовет подозрения. А потом вы скажете, что, по всей видимости, это я… убил Анну. – Он смотрит на Роусу ясным взглядом.
– Нет! – дрожа, повторяет она. – Тебя повесят и…
– Они меня не найдут, – говорит он тихо, но твердо.
– Но ты нигде не сможешь поселиться. Ты сделаешься изгоем. Ты будешь жить в страхе или замерзнешь до смерти. Ты не можешь…
– Я не смогу жить, если тебя повесят. – Голос его надламывается, но взгляд по-прежнему пристальный. Она знает это его выражение еще с детства, когда они бегали наперегонки и он твердо намеревался обогнать ее любой ценой. Как-то раз он бежал так быстро, что в конце концов у него подогнулись ноги и его вырвало.
– Нет! – Роуса поворачивается к Йоуну. – Скажи Паудлю, что он не может… не должен так поступать!
Йоун вздыхает и смотрит на Пьетюра; тот скрещивает руки на груди, закрывает глаза и коротко кивает.
– Это может спасти тебе жизнь.
– Нет!
Йоун оборачивается к ней.
– Роуса, я не стану его обвинять. Пускай люди судачат о нем вместо тебя. Ему придется скрываться всего одну зиму. Потом слухи забудутся. Он сможет начать новую жизнь где-нибудь в другом месте – на востоке, например.
– Но это несправедливо! И никто не поверит в его виновность.
– Что же нам еще остается? – Йоун берет ее ладонь в свои.
Вы можете сказать всем правду. Но он не скажет. И страх вынуждает ее промолчать.
Она вырывает у него руку и гордо выходит на улицу, где бушует ледяной ветер и косой дождь падает с хмурых небес тысячами игл.
Она жадно хватает ртом студеный воздух, но все равно ей кажется, что она тонет.
Вслед ей доносится: «Роуса!»
Она бегом спускается с холма и пробирается в теплый хлев. Лошади мирно жуют сено. Увидев ее, они поднимают головы и тут же снова возвращаются к трапезе. Слезы Роусы совсем не трогают их, и от этого ей становится легче. Она обвивает руками шею Хадльгерд, и тепло лошадиного тела обволакивает ее.
Когда дверь хлева со скрипом распахивается, Роуса не оборачивается. Паудль не произносит ни слова – только обнимает ее, прижимает к себе и мягко покачивается из стороны в сторону. Это успокаивает, как дрожание водной глади, как шепот волн; сердце стучит в ее груди, отмеряя оставшееся время.
Если бы только она была смелей! Я думала, что поступаю правильно, сказала бы она тогда. И он бы, наверное, поверил.