Краем глаза я замечаю, что в море мелькает что-то белое. Я не вспоминал об Анне уже много дней, но теперь готов поклясться, что вижу машущую бледную руку. Я трясу головой, и видение пропадает.
Мы начинаем карабкаться по камням, спускаясь к берегу и, как я надеюсь, к моей лодке – если она все еще там. Когда мою рану простреливает боль, Пьетюр хватает меня за руку. Когда он сам не может опереться на изувеченную руку, я подхватываю его. Мы не дадим друг другу упасть.
Я оглядываюсь назад. Холмы Стиккисхоульмюра совсем близко. В дымке можно различить очертания дома, в который я вложил столько сил. На мгновение мне кажется, что я вижу движущуюся тень или даже две тени; среди камней как будто развеваются полы длинной одежды. Уж не черный ли это плащ? Я щурюсь, и он исчезает. Наверное, это ворон взмахнул крылом.
Я поворачиваюсь к морю и, превозмогая боль, продолжаю спускаться по камням вслед за Пьетюром. С каждым шагом мне в бок словно входит лезвие. Я дышу сквозь стиснутые зубы. Пьетюр протягивает мне руку, но я выдавливаю из себя улыбку и знаком велю ему не останавливаться. Я продвигаюсь вперед все медленней, спотыкаюсь все чаще. Ноги и руки горят огнем, кожа пересохла. Наконец, задыхаясь, я тяжело оседаю на камни и кричу Пьетюру:
– Брось меня!
– Не глупи.
– Ты должен идти. Нас схватят.
– Ты…
– Пьетюр, я уже покойник.
– Неправда. Не говори так, не то я сам тебя убью. А ну вставай. – Голос его дрожит, и он, стиснув зубы, пытается поднять меня на ноги.
Я отмахиваюсь от него.
– Дай мне умереть. Найди лодку. Дождись торгового судна на каком-нибудь из островов и отправляйся с ними в Данию.
– Ты пойдешь со мной. – В глазах у него нестерпимая боль.
Я качаю головой.
– Я буду знать, что ты жив, и это принесет мне утешение. Там с тобой перестанут обращаться как с выродком. Ты будешь свободен и начнешь новую жизнь.
– Я не оставлю тебя… – Голос его надламывается. Я никогда не видел, чтобы он плакал. Он яростно вытирает слезы.
– Так нужно, – мягко говорю я.
– Я лучше умру, – цедит он сквозь зубы. Я знаю это выражение. Его не переубедить. И поэтому я медленно киваю и соглашаюсь отдохнуть, соглашаюсь поспать. Мы сворачиваемся в клубок, он крепко обнимает меня. Все его тело дрожит, но я не знаю, от холода или от отчаяния.
Со мной он никогда не будет свободен. Я навлеку на него гибель.
Я просыпаюсь в темном чреве ночи, при слабом свете звезд. Прижимаюсь губами к губам Пьетюра. Он ворочается во сне и тянется ко мне. Я целую его руку и кладу ее ему на грудь. Снимаю со своей шеи кожаный шнурок, на котором болтается крошечная фигурка из стекла. Торговец сказал, что это Иуда Фаддей, католический святой и покровитель отчаявшихся, но для меня это было неважно; мне понравилась сама вещица.