Познакомившись с Салли, Назия наконец перестала заставлять себя наблюдать, как здешние делают то или это. Помимо сильной потребности все подмечать, в ней жила надежда, что никто не станет наблюдать за ней в ответ. Если ошибешься, на тебя посмотрят, тебя заметят, все-все узнают, что ты натворил. Когда они подарили дочери гармонику и набор для химических опытов, ее подружки интересовались, хмурились, думали – и в конце концов нашли для мистера и миссис Шарифулла, родителей своей подружки Аиши, какие-то вежливые слова.
А слушала ли Салли Моттишхед вообще? Как-то она спросила, готовит ли Назия «индийскую» еду. Бывает, ответила та, и Салли, не ожидая дальнейшего, сообщила, что на дороге, ведущей в Лондон, есть индийская лавочка. Назия знала о ней. Случалось проезжать мимо. Но она ни за что не вошла бы внутрь. По обе стороны вывески развевался зеленый пакистанский флаг. Назия оставила без комментариев попытку Салли оказаться полезной. Да и вообще, ей было очень приятно, что та ни во что не вникает.
До Салли все воспринимали то, откуда они с Шарифом взялись, одинаково: приходили в замешательство, а в разговорах вовсе терялись. Матери других одноклассников Аиши остальных спрашивали: вы ведь недавно здесь, так? И откуда же вы приехали? Когда Назия отвечала, что из Бангладеш, разговор тут же затухал: они улыбались, махали руками и отходили. Женщины ожидали, что в худшем случае услышат ответ: «Из Индии». А страна, столь новая и, по мнению Назии, ассоциирующаяся лишь с голодом да наводнениями, намекала на более низкий уровень жизни, чем эти дамы могли себе представить. То, что Шариф был профессором, а все взрослые члены его семьи – учеными или юристами, лишь еще больше сбивало их с толку. Может, и правда следует зваться «индийцами» – зовут же свои рестораны «индийскими» здешние бенгальцы из Силхета. Может, так и вправду легче?
Салли Моттишхед не делала ничего подобного. Сперва Шариф едва выносил ее, по точному и жесткому своему определению, «эгоизм». И пояснил: она ни разу не расспросила ни об их прошлом, ни об их родных, да и вообще ни о чем, что не походило на ее собственную жизнь. Она говорила лишь о детях, школе, о том, как достало мужей университетское начальство, да о покупке мебели. Ну и эгоистичная же привычка звать всех по имени, наплевав на то, что собеседник понятия не имеет, кто все эти люди. «У Милдред такой же ковер», – сообщила она в первый же раз, когда очутилась в их прихожей. Милдред оказалась лучшей школьной подругой ее свекрови, жившей в Котсуолде. Шариф говорил дело – неясно было, кто на сей раз имеется в виду: кто-то из детей Салли, ее друзей, ближней и дальней родни, а может, вообще персонаж радиопьесы. Но это было неважно. Эта эгоистка смотрела на мир широко раскрытыми восхищенными глазами. С ней Назия не видела себя со стороны маленькой женщиной со смуглой кожей и потерянным, запутавшимся видом и лицом, даже в спокойном состоянии казавшимся хмурым. Салли вообще не замечала, что Назия чем-то отличается от прочих ее знакомых. Прошлое застелила плотная пелена, и они сидели друг у друга на кухнях, обсуждая цены на недвижимость, разломанную хулиганами телефонную будку на углу Колдуэлл-лейн, миссис Тэтчер, то, что недавно учудила Уигги, и все на свете. В Англии Назия пристрастилась к кофе.