Записки старика (Маркс) - страница 21
Ученик Академии Художеств живописец Лохов[65] имел собственный домик за Двиною вблизи униатской церкви Св. Петра. Соседи у него кругом были филипоны. Вот в одно прекрасное утро явился к нему соседушка-старик с письмом от сына, полученным на днях, которое ни сам он и никто из его семейства по безграмотству прочесть не могут. Письмо это состояло во-первых из поклонов до сырой земли родителям с просьбою нерушимого их благословления, и во-вторых, из извещения, что лесной промысел его во Владимирской губернии идет очень удачно. Одно только его беспокоит, что попался ему какой-то пошляк, у которого нашел он только полтинник, и этот-то пошляк не дает ему теперь уснуть спокойно, спрашивая постоянно: «За что ты меня зарезал?» – «Уж я до того измучился, что хочу даже оставить промысел и вернуться к вам; и потому прошу у вас, дорогие батюшка и матушка, вашего родительского совета и повеления по сему случаю». Лохов остолбенел по прочтению этих слов и окончательно растерялся. Старик, заметив это, быстро выхватил у него из рук письмо, скомкал его, засунул в карман и преспокойно сказал: «Эх, дитя, учить еще! Ну что ж, и по полтинничку можно собрать кое-что. А ты, соседушка, никак смутился? Смотри, будь нем, как рыба, и берегись». И Лохов берегся, старательно берегся. «Убьют, а не менее, как сожгут!» – говорил он спрашивающим его об этом событии.
Кричевские и ветковские раскольники[66], жаловавшиеся Петру I на преследование их польским правительством и просившие у него заступничества и защиты, занимались таким промыслом, и все сообщения чрез занимаемые ими местности совершались под прикрытием сильного конвоя уссаров и панцерников. По присоединении Белоруссии к России, большая часть их, но не все, были переселены под именем поляков в Томскую губернию, где не оставили своих традиционных занятий; и долго дорога, проходившая чрез их поселения, называлась воровскою. Впрочем, очень недавно в Красноярске были казнены смертью такие же […][67], величавшие себя очистителями земли.
Школьный товарищ мой Цветинский был в любовной связи с красивенькою филипонкою Машею, жившей у родителей в конце города по Задунайской улице. Я случайно в одну из своих ботанических экскурсий застал их на свидании в рощице и слышал, как она, уходя, говорила ему при мне: «Увидимся не ранее как дня через три. Завтра всенощная, а там праздник. Как ни скучно, а надо будет высидеть. Нечего делать. Ведь видел и знаешь. Не сердись, милашка!» Цветинский возвратился в город со мною.
Года через три после я узнал от него же, что Маша, с которою он тогда уже разошелся, разыгрывала роль Богородицы при тайных богослужениях старообрядцев. В уютном помещении в довольно обширной комнате в углу стоял шкаф с выдвижным ящиком внизу. В шкафу была одна только полка, на которой садилась Маша, надевши красную рубашку и такую же юбку и накинувши на голову голубое покрывало. Над выдвинутым ящиком и по дверцам шкафа ставились восковые свечи числом двадцать четыре. Свечи зажигались, молебствие, состоящее из чтения и пения, продолжалось иногда больше двух и даже трех часов, а бедная Маша должна была сидеть все это время неподвижно и не шевелясь. Она даже должна была воздерживаться по возможности от моргания и устремлять глаза поверх голов всех молящихся. Признаться, положение крайне неприятное! Маша потом отдалась какому-то офицерунемчику, а Цветинский, чтобы раз навсегда избавиться от измены прелестницы, выбрал безобразнейшую из безобразнейших девушку Одинец, женился на ней, уехал в Москву, поступил в университет и умер. Я видел потом вдову его в доме бывшего ее опекуна, полковника Глинского, управлявшего лефортовским военным госпиталем.