– Знаю, что вы у меня оба храбрецы, но будет так, как я распоряжусь.
И распорядился – усеять трупами людей всю дорогу при своем отступлении. Из всей его la grande armée[173] осталось что-то, могшее поместиться в просторном дворе зажиточного русского крестьянина!
Много народу шевелилось здесь и прежде, во времена уделов. Смоленск выставлял войска более нынешнего числа своих жителей, а пределы его вдоль по Днепру и за рекой были очень значительны. Церкви, теперь запустевшие, стоящие на довольно почтенных расстояниях от нынешних пределов его, входили когда-то в городскую черту. Но судьба Новгорода и Пскова в борьбе Москвы с Литвою не миновала Смоленска, и он пал безвозвратно. Долго, очень долго смоляне тяготели к Польше, не смотря на крайне энергические меры, принимаемые Бироном[174] и потом Елизаветой Петровной. Они женились исключительно на польках из-за межи, т. е. из Белоруссии, и первый, отступивший от этого обычая и женившийся на московке, был Потемкин, отец Таврического. Даже во время Понятовского[175], при дворе Адама Чарторижского[176], бряцал на лире гимны своему патрону смолянин Княжнин, а в 1812 Качинский, расстрелянный в Белом (третьим залпом, после двух холостых) был последним проявлением этого тяготения. Теперь все Пасеки (потомки Яна Пасеки, известного рубаки, оставившего после себя очень занимательные мемуары), Гречихи (однофамильцы Войского, выведенного Мицкевичем в поэме «Пан Тадеуш»), Вонляр-Лярские, Повало-Швыйковские, Огонь-Догоновские, Тумило-Денисовичи, Завиша-Шабля-Спиридович и проч., проч. гордятся званием дворян шестой книги[177] и слывут ярыми патриотами России, нисколько не уступая не только обрусевшим татарам (Азанчеевым, Майдиновичам, Булатовым) и немцам (Энгельгартам, Гернгроссам, Лесли), но даже и коренным москвичам (Аничковым, Каленовым и пр.)
Кроме пролома стены у т. н. Рачевки, памятника, воздвигнутого Николаем Павловичем, и одной французской пушки, валявшейся у его пьедестала, 1812 г оставил еще одно воспоминание во рву вблизи Молоховских ворот – невидный и неказистый надгробный памятник полковнику Энгельгарду, расстрелянному на этом месте. Вот что рассказывал наочный свидетель события, смоленский старожил Мехо (прусак, сын испанского эмигранта и отец единственного тогда аптекаря в городе).
По соединении двух армий у Смоленска, полковник Энгельгард[178] (один из племянников Потемкина) очутился в нескольких верстах от своего имения, просил позволения у своего начальства съездить домой на 2–3 дня, и уехал в сопровождении денщика. Дома застал он одну только старуху, оставленную, или добровольно оставшуюся, при всеобщем бегстве жителей от нашествия неприятелей. От нее узнал он однако же, что под домом, что под домом, в погребе, находится склад припасов, а что важнее еще, значительнее, количество заготовленных наливок, вин, и прочих питейных снадобий, до которых он был большой охотник. Пил он чисто по-русски – запоем, загулял, и прошло не три дня, а более недели со времени его приезда, а он и не думал возвращаться к своему полку. Между тем Смоленск был занят неприятелем, русские войска отступили к Москве, а французский отряд явился в самом подгородном поместии гуляющего полковника. С радушием принял он офицера, начальствующего отрядом, пригласил его к обеду, за которым и француз [подв…лился] до того, что позабыл, где он и кто с ним, впал в баранью доверчивость и, на предложение выпить холодного винца в холодке погреба, согласился с удовольствием. Пошли вдвоем, но вышел из погреба один хозяин, а гость остался там с распластанной топором головою. Тревога поднялась, найден и мертвец в погребе. Энгельгард между тем подкрепился еще на силах и улегся на диване в гостиной, запасшись пистолетом и саблею. Французы бросились к убийце, он защищался, но не успел ни одного ранить даже, как был связан, взвален на дровни и отправлен в Смоленск. Всю дорогу он кричал, ругался и в таком же виде был представлен в municipalite, в котором заседало волей-неволей несколько городских жителей и единственный оставшийся священник Мурзакевич. В то же мгновение Маршал Даву приказал нарядить военный суд в том же municipalité