Такое состояние «сумеречной апатии» и упадка душевных сил заключённых прерывало обыкновенно (но далеко не сразу) появление сторожа с предложением сходить в лавку за провизией для вечернего чая. Так как вечернее чаепитие происходило сообща, то каждый должен был внести свою лепту в общую трапезу. Один «записывал» полфунта[155] икры, другой колбасы, третий сыру, масла и т. д. В конце концов, при восьми-десяти заключённых «благородной камеры» (она была рассчитана всего на двенадцать человек), даже при наличности одного-двух бедняков, не вносивших ничего (например, — «митрополичьего певчего» и, «дворянина, лишённого прав»), получалась все же весьма роскошная сервировка вечернего чая, удовлетворявшая даже прихотливыми вкусами таких заправских гастрономов, как «отставной гвардии капитан» или «американский скиталец».
По четвергам и воскресеньями в «общих» камерах и особливо в «благородной» замечалось с утра особое оживление. Это были дни «свиданий», и каждый более или менее нетерпеливо ждал, чтобы сторож выкликнули, наконец, его фамилию. Контора смотрителя в эти дни превращалась в приёмную, переполненную посетителями. Всего более являлось женщин, нередко с заплаканными глазами, грустными физиономиями и узелками в руках… Это были матери, жены, сестры, возлюбленные заключённых. По сторонам бросались нетерпеливые взгляды, слышались вздохи; а порой и рыданья.
«Простые» арестанты пользовались свиданием «через решётку», которою примыкал коридор к самой «конторе»; «благородные» допускались в самою смотрительскую контору, где свидания происходили под общим наблюдением смотрителя. Времени для свидания давалось немного, а потому все говорили разом, спеша и волнуясь, стараясь все высказать, и передать нужное.
Сцены при свиданиях бывали самого разнообразного характера, от трогательных до комичных в высокой степени.
Блиндман, — «купец первой гильдии из евреев» со своей «азиатской» наружностью, как манны небесной ждал всегда появления своей жены, которая должна была принести ему самые подробный сведения о результатах своих хождений, прошений и вообще — «клопот». Бедная женщина, — на неё было жалко смотреть: всю неделю она бегала, как шальная, от одной двери к другой, к разным сиятельным и превосходительными лицам, куда её гнал муж, в надежде выхлопотать, наконец, себе свободу. Все «хождения» оставались безплодны, и Блиндман выходил из себя, бранил жену, укорял её в равнодушии к его несчастью, и затем снова и снова молил её идти — туда и туда, и к графу тому, и к генералу этому.
— Ходи, все ходи! — энергично заканчивали он обыкновенно свои наставления.