Однажды кто-то из наборщиков принёс из типографии печатный бланк кассы ссуд, на котором выдаются квитанции на заложенные вещи. С похмелья они надумали этот бланк пустить в дело. Павлов написал на бланке, что приняты в залог ценные вещи и послал этот билет продать.
Тут же в коридоре нашёлся барышник и билет был продан за полтинник. На эти деньги Павлов сейчас же купил полштофа водки и распил его с товарищами.
Между тем, барышник, купивший билет, пошёл в кассу ссуд выкупить вещи, чтобы в свою очередь их продать и сколько-нибудь заработать на этом. Конечно, билет признан был подложным, и барышника арестовали. Он указал, у кого купил билет, а тот, в свою очередь, объяснил, что получил билет от Павлова.
Павлов попал под суд за подлог. Кроме того, что он просидел в предварительной тюрьме четыре месяца, его присудили к девятимесячному аресту в рабочий дом с последствиями. По окончании срока ареста, его выслали на два года под надзор полиции в Валдай… Но Павлов недолго пробыл здесь: ему не понравилось; он выхлопотал перевод в другой город и вместо того возвратился в Петербург. С тех пор Павлов шестой раз выхлопатывает себе перевод и шестой раз возвращается сюда. Он побывал в Новгородской, Тверской, Псковской и Эстляндской губерниях и через короткое время по приходу на место уходит оттуда. Летом он проживает в Петербурге подолгу, потому что обходы бывают реже, да и скрываться удобнее, где ни запрятался — везде тепло, а зимой ему никогда не приходилось жить в столице более двух недель.
Теперь он пришёл из города Везенберга[178] с проходным свидетельством в город Краснояр, Астраханской губернии.
Несмотря на довольно холодное время, он всю дорогу шёл в одном пиджаке и дырявых сапогах. Ноги у него все в болячках — до такой степени потёрты: но, несмотря на это, он не унывает: тотчас по приходе в Вяземский дом, он с товарищами поймал какого-то пьяного, обобрал его на пять рублей и за ночь пропил все деньги.
Степаныч, напуганный недавно бывшим обходом, при первом появлении Павлова не пустил, но когда он явился вторично уже с пятью рублями, принял его и дозволил хоть целый день отдыхать.
— Днём спи, сколько хочешь, — говорил он, — нар мне не жалко, а ночью, брат, извини, не могу, потому что мне, пожалуй, за тебя придётся потеть.
— Что же тебе не жилось в Везенберге? — спросил я Павлова.
— Да что, братец мой, — отвечал он, — там с голоду помрёшь. Там все чухны (эсты). Станешь с ними говорить, просить поесть, они не понимают. Станешь им показывать на рот, что вот есть хочу, а они только кривляются, гримасничают. Беда чистая!