Появилась я там уже под утро самое — но никто не спал в деревне — метались люди с факелами, слышался лай собак встревоженных, да собак охотничьих, словно спустили их по следу.
На миг я остановилась, иллюзию на себя накидывая, опосля дальше пошла. Малыш, уже привыкший к биению моего сердца, страшной образины не испугался, и продолжал агукать, да лепетать что-то. Он продолжал, а вот вся деревня неспящая в предрассветный час, при виде меня затихала, люди расходились испуганно. А я шла горем ведомая — я же ведьма, я горе вижу, и дом, сумраком отчаяния охваченный, я видела тоже.
К нему и подошла спокойственно, не таясь. А чего таиться то? О моём появлении уже знали, и даже оповестили пронзительным звуком горна. Гордей сын Осмомысла-охотника прискакал на коне своём военном, коего выкупил у короля за службу отменную, спрыгнул наземь шагах в пяти от меня, опосля подошёл. Сжавшийся, собранный, чуткий. Одна рука на рукояти меча, другая явно скрывает кинжал метательный.
— Экий ты Аника-воин, — сказала насмешливо голосом скрипучим старой карги. — На меня, Гордей, с оружием идти бессмысленно. Мальца забери, горемыка.
А замер тот, не шевельнется, и на дитя смотрит как на подменыша.
— Бери, кому говорят! — из толпы вышел староста, поклонился поясно, произнёс с почтением: — Здравствуй на века, госпожа лесная ведунья.
— И тебе не хворать, Вазим-староста, — с достоинством ответила ему.
И тому же отцу нерешительному:
— Мальца забери, кому говорю? Богатырь он у тебя, крепкий, славный да справный, держать тяжело, я же женщина старая.
Тогда только шагнул ко мне Гордей, про меч и кинжал позабыв, забрал малыша осторожно, а тот возьми да и зареви на всю деревню — у меня-то руки без перчаток, и держала не в пример бережнее, а Гордей он мужик как мужик, руки мозолистые, хватка железная.
— Да что ж ты с дитём делаешь? — возмутилась я.
Отпустила клюку, забрала мальца, тот у меня затих мгновенно.
— Да что ж за народ-то пошёл! — возмущению моему предела не было.
И держа ребёнка, решительно в дом направилась, в полнейшей тишине люда окрестного.
А как порог переступила, так и окончательно злость меня взяла, да такая, что ни словом сказать, ни матерным описать. Из избы вышла тут же, остановилась на пороге, оглядела крестьян застывших, да нашла лицо искомое.
Путятишна, жена Осмомысла-охотника и мать этого, который мальца нормально взять на руки не может.
— Путятишна, — громко сказала я. — Ты же травница известная, неужто вех ядовитый определить не сумела?
Жена Осмомысла-охотника из толпы вышла, смущённо передник сминая, да и сказала, стыдливо: