— Так, живот прихватило у меня, опосля пирога с брюквою, четыре дня в нужнике обреталась поди.
Вот же люди! Не зря говорят — сапожник без сапог!
— Путятишна! — у меня голос со старческого, на вполне себе женский сорвался. — Ты же травница! И скажи ка мне, травница, что по вкусу брюкву да репу напоминает?
И побледнела женщина. Как есть побледнела, да и ответила голосом дрожащим:
— Вех ядовитый…
И тут же кинулась к избе своей, уж у неё-то противоядий имелось всяческих, хорошая баба была, хозяйственная да прагматичная, а ко мне осторожненько сам Осмомысл-охотник подошёл. Отдала ребёнка ему. Счастливый дед в улыбке щербатой расплылся, а всё потому, что не нужно было ему с лешим моим спорить, с Лешинькой вообще лучше никогда не спорить.
— Внук, — сказал мне восторженно Осмомысл.
А то я не в курсе, что внук.
— Ты внука-то береги, — посоветовала я, хватаясь за припрыгавшую ко мне клюку. — Ты мою Чащу знаешь, у неё к дитяткам особые чувства и если ей кого дают, она же возьмёт, а вот отдаст ли — уже вопрос.
И тут голосом сиплым, нервным, Гордей да и вопроси:
— Это ж выходит, что кто-то сына моего лесу Заповедному отдал?!
Я по ступеням дома его ступила, к воину бывшему подошла, руку протянула — не отшатнулся даже, силен мужик. Даже почти уважаю. И заглянув в глаза его тёмные, образ матери фальшивой и передала.
— Иввваника! — прорычал Гордей-воин.
Селяне разом ахнули, а кто-то и запричитал.
— Убью! — прошипел Гордей.
— А вот это, мил-человек, не получится, — я руку от щеки его убрала и в лес отправилась, обронив напоследок: — Чаща моя зело младенцев жалует, но коли девица попадется невоспитанная, то воспитанием не брезгует.
И тут из толпы крик истошный раздался:
— Доченька! Моя доченька!
Я обернулась, плечами пожала, да и ответила:
— Отдадим. Вот как только перевоспитаем, так и отдадим. Если перевоспитается, конечно. В таком-то возрасте перевоспитывать оно дело сложное.
И уже когда в лес входила, услышала крик Осмомысла:
— Спасибо тебе сердешное, госпожа лесная ведунья!
Обернулась, голову склонила, благодарность принимая, и весело обратно зашагала. Настроение такое стало возвышенное. На небосклон посмотрела, там солнышко яркое по-утреннему свежее на небо поднималось. Самое паршивое время для нежити это когда солнышко на небо поднимается.
И тут они ударили!
Разом, едиными силами, всей мощью!
Я захрипела, да на колено свалилась, из последних сил за клюку свою держась. А где-то там, взревел от боли мой леший, у него же клюка Гиблого яра была! Он удар и принял весь!
И я бы упала, там же на месте упала бы, но леший, мой леший, он ведь погибнуть мог! И ударила по земле, ладонью открытой, ближайший источник до поверхности земли поднимая, а едва воды коснулась, отправила Воде одно единственное словечко-сообщение: «Стой!».