. Этот спор сродни дискуссии между «позитивной» свободой, в которой самоутверждение выглядит как нечто древнее и варварское, и «негативной» свободой, при которой свобода от ограничений не предлагает четкого ответа на вопрос, кого именно ограничивают или освобождают. Однако эта линия дебатов резко отличается – в том смысле, что нуждается в совершенно другом нарративе, – от истории «негативной свободы», которая излагается в терминах права, естественного, конституционного или позитивного, благодаря чему человек обретает правá и определяет свою свободу через их существование. Разумеется, свобода, понятая как jus, right, droit или Recht, оказала существенное влияние на мышление XVIII века, и, сосредоточившись на другой истории, я не собирался отрицать значимость этого сюжета. При этом я могу полагать, что описанная мной история затрагивала вопросы, на которые этот сюжет не знал ответа или даже не ставил их. Я ссылался выше на статью, в которой утверждал – и продолжаю утверждать в противоположность Ричарду Таку, – что понятия «добродетели» и «права» несводимы друг к другу, речь на самом деле шла о триаде «добродетелей», «прав» и «манер». Хочу отметить, что во всех моих работах, в «Моменте Макиавелли», а затем в «Добродетели, коммерции и истории» и нескольких промежуточных статьях и первых томах «Варварства и религии»1393, меня интересовала диалектика «добродетелей» и «манер», которую я с самого начала отделял от диалектики «добродетелей» и «прав», привлекавшей внимание историков, изучавших «негативное» (в противоположность «позитивному») понятие свободы. Я не хочу сказать, что вторая линия мысли не существовала, не имела значения или что ее следует считать вторичной по отношению к той, что рассматривала взаимодействие «добродетелей» и «манер». Я имею в виду лишь, что исторический нарратив, который я пытаюсь выстроить, необходимо описывать в предлагаемых им самим категориях, если мы хотим понять, что именно происходило в XVIII веке. Возможно, направление исследований, связанное с позитивным и негативным понятием свободы, должно на время отклониться от своего основного маршрута и обратиться к изучению оппозиции между древней и новой свободой, если мы стремимся составить полную картину произошедшего. Замечу, что Квентин Скиннер не так уж много путешествовал по XVIII столетию, я же в своих странствиях руководствовался иным компасом.
Поскольку меня как историка интересует диалог между древней и новой свободой, неудивительно, что из современных политических философов наибольшее влияние на меня оказала Ханна Арендт. Я, безусловно, изучал историю указанного ею явления, связанного с тем, что в XVIII веке социальное восстало против политического, а образ человеческих поступков оказался вытеснен образом человеческого поведения