На английской почве «республиканский» язык скорее связан с местом личной монархии в сбалансированной конституции. С 1642 года, когда в написанном от имени Карла I «Ответе Его Величества на Девятнадцать предложений обеих палат парламента» была сформулирована эта теория во всей ее противоречивости1399, стало ясно, что «республика» может содержать в себе элемент активной монархии, необязательно вписывающейся в представление, согласно которому король мог существовать лишь в единстве с парламентом. Можно упрекнуть «республиканцев», что они низвели его до символической роли венецианского дожа, но Болингброк, стремившийся противопоставить обновленную монархию «венецианской олигархии» парламента, рисовал короля «патриотом» во главе «патриотического» народа. С этим словом оказались неразрывно связаны коннотации деятельной республиканской гражданской жизни, и Болингброк, употребляя его, неизбежно вступал в спор с восприятием – утвердившимся со времен Гражданской войны – гражданина как «патриота», любившего свою страну больше, чем ее правление или даже ее монарха. Его легко было представить себе в образе Брута, Катона или Катилины, и лишь в 1790‐е годы слово «патриот» стало обозначать прежде всего «лоялиста» (при этом интеллектуалы периода, последовавшего за властью вигов, отвергали его, считая обозначением «шовиниста»). Впрочем, в первую очередь оно относилось к оппозиционерам, апеллируя к римской доблести в противовес министерской продажности. Вполне обоснованные сомнения доктора Джонсона относительно мотивов такой оппозиции выразились в его знаменитом афоризме о «патриотизме» как «последнем прибежище негодяя».
«Патриотический» и «республиканский» дискурс был в значительной мере связан с парламентаризмом, который он критиковал, но которому не предлагал альтернативы, вот почему его роль оказалась чисто оппозиционной. Парламентаризм, о котором идет речь, Харрингтону предвидеть не удалось: в основе его лежало сохранение патронажа и влияния со стороны короны и аристократии, после утраты инструментов феодальной зависимости, а также активное освоение ими мира торговли и кредита, государственного долга и постоянной армии. Именно этот новый мир порицали тори эпохи королевы Анны, говоря о «финансовых кругах», о том, что Англией правит новая олигархия, сложившаяся в результате появления нового типа собственности – владения не землей и даже не движимым имуществом или торговым капиталом, а бумажными знаками, символизировавшими уверенность в будущем государства, которым теперь управляли его кредиторы. Рассуждения Юма о «государственном кредите» напоминают нам, что даже великие шотландские философы истории, которые прослеживали эволюцию торговли, свободы и учтивости, не были уверены, что нашли решение проблемы государственного долга. Эдмунд Бёрк усматривал во Французской революции союз «процента на капитал» и атеистических интеллектуалов, губительный для нравов и сложной истории их становления, однако ему пришлось признать, что в Британии, в отличие от Франции, под государственный долг подведена прочная основа национальной экономики – и что этой практики следовало придерживаться вопреки дурным предчувствиям в духе Юма, которые выражали Ричард Прайс и Томас Пейн