— Ты ревнуешь, Бражник? Скажи на милость! Когда ты скулишь, то делаешь столь жалок, что мне невольно хочется одарить своей милостью и тебя! Вот только незадача, даже если сумеешь найти контейнер со своим хером, наверняка окажется, что тот давно изгнил или его сожрали мыши!
Они принялись переругиваться, порыкивая и ворча, точь в точь как волчья стая, в которой каждый из хищников силен и опасен, но недостаточно уверен в своих силах, чтобы бросить открытый вызов всем прочим. Однако Гримберт уже не вслушивался в поток едких подначек, грубоватых острот и насмешек. Не потому, что пытался пробудить все чувства обмороженного, едва держащегося на ногах, тела, а потому что в голову ему пришла мысль.
Они не знали, кто он. Эти дьявольские стервецы, уничтожившие двух рыцарей, даже не понимали, кого изловили. Неудивительно. Всякий рыцарский доспех, владельцу которого впору пить вино, а не молоко, имеет на своей броне множество символов и отметок, которые внимательному наблюдателю расскажут более, чем цифровая сигнатура и базы данных, а для знатока рыцарских традиций и вовсе послужат увлекательной повестью о всех приключениях, которые доспех пережил за несколько сотен лет.
Герба и вензеля сеньора, клейма мастеров, тактические обозначения его знамени и места в нем, сложно устроенные инсигнии, каждая из которых — короткая повесть о битвах и сражениях, в которых ему довелось побывать… Ничего этого на броне «Убийцы» и «Стража» не имелось — в Турине считалось зазорным украшать учебные машины. Если их с Аривальдом доспехи и несли какие-то обозначения, то только лишь небольшие гербы Туринской марки на лобовой броне, да и те, наверно, сделались нечитаемыми после многократных сокрушительных попаданий, скрывшись за копотью и вмятинами. К тому же и гамбезон на самом Гримберте был обычный, дубленой кожи — Магнебод не терпел, когда его ученики облачались в модное, скроенное придворными портными, одеяние из углеродных волокон и полимеров, приучая своих воспитанников к простоте.
Скособоченный старик, чьи старые кости трещали от количества врощенной ржавой брони, внезапно издал резкий колючий смешок и сплюнул себе под ноги сгусток мокроты, больше похожий на пятно отработанного масла.
— Ну вы, вороньё! — лязгнул он насмешливо, обводя собравшихся в шатре взглядом тусклых мертвых глаз, — Закончили трещать? Смотреть на вас тошно, ну точно кардиналы на церковном клире. Всё уже промеж себя поделили? И шкуру и душу? Свою долю не прошу, старому шуту уже не много в этой жизни надо. А долю Вольфрама, благодетеля своего, не позабыли ли часом?