Я действительно в гараже. Это крохотное помещение, в котором Пешо держит свой «опель», на котором он разъезжает, выполняя поручения шефа. Наверно, он и спал здесь, пока я не занял тут единственную койку, уже прооперированный, перевязанный и готовый к новой жизни — если, конечно, капризами Провидения мне отпущено какое-то количество дней.
— Как я сюда попал? — спрашиваю водителя.
— Сидел в «опеле», когда вдруг из ворот выскочил шеф и, сев в «мерседес», крикнул мне, чтобы я посмотрел, все ли с вами в порядке.
— А где сам Табаков?
— Откуда мне знать. Наверное, дома.
Сейчас этот вопрос меня не особенно волнует. Он возникает снова через неделю. Меня уже перевезли в дом к Марте, я поправился в пределах возможного и с приливом новых сил ощущаю возрождение любопытства к житейским проблемам.
— Ты не смотрел, Табаков не вернулся домой? — спрашиваю Пешо, когда он заходит меня проведать.
— Не смотрел.
И, заметив мое недоумение, объясняет:
— Не рискую вертеться вокруг его квартиры, пока все не утихнет. Не хочу, чтобы меня во что-то впутали, иначе австрийцы меня вытурят. Вы бы знали, что пишут в газетах о той перестрелке.
— И что пишут?
— Чего только не пишут. Сведение счетов между бандитами. Приток эмигрантов с Востока, мол, превращает Вену в Чикаго в самом центре Европы и всякое такое.
— А о Табакове пишут?
— Его не упоминают. Но если так продолжится, то и его приплетут.
— А что может продолжится? Тех-то всех перестреляли.
— Одних перестреляли — прибудут другие.
Марта тоже настроена пессимистически.
— Не надейся найти Табакова дома. Я уже проверяла: птичка упорхнула.
— Птичка ли? Ты, наверное, хотела сказать — перепел.
— Хоть глухарем его назови, все едино: глухарь улетел.
Я уже достаточно окреп, чтобы рискнуть выйти из дома. Прошу Пешо отвезти меня по известному адресу. После некоторого колебания и с условием, что мы остановимся на соседней улице, он исполняет мою просьбу.
Чтобы избежать встречи со швейцаром, захожу со стороны гаража. Решетка поднята, в помещении пусто. Поднимаюсь по узкой лестнице и, не пройдя еще и полпути, слышу какую-то непонятную возню. Чуть погодя что-то грубо тыкается мне в ноги. Собираюсь уже выразить возмущение сильным пинком, когда понимаю, что это Черчилль. Грязный, исхудавший и почти неузнаваемый, но все же Черчилль.
— Что же ты тут делаешь, мой песик? Почему один? Где твой плохой папочка, бросивший сыночка на произвол судьбы?
На все мои вопросы Черч только поскуливает, выражая одновременно и радость, и страдание.
— Вот уж чего не ожидала от этого жестокого эгоиста, — комментирует Марта, купая бульдога в ванной. — Бросить единственное любимое существо! Чего еще ждать от подобного зверя!