Наконец Масоля вышла из больницы, где доктор ее держал дольше положенного, чтобы подкормить. В то время все голодали, но Марфуша продолжала нас кормить. Когда Масоля окрепла, то стала искать какой-нибудь заработок. Вскоре Марфуша нам объявила, что кормить нас больше на средства тети Машеньки не может. Денег у нас не было. Как всегда, Бог не оставил нас и тут. Добрая душа, Ольга Михайловна Веселкина, узнав, что Масоля ищет место, сказала об этом Чижу, бывшему ранее одним из преданнейших служащих дяди Павла Игнатьева, а теперь занимавшему какую-то должность в одном из комиссариатов. Он тотчас откликнулся и дал Масоле место, связанное с чтением каких-то книг, которые она не могла разобрать и сидела над ними безрезультатно. Эта служба давала право на усиленный паек, но получать положенное приходилось в громадных утомительных очередях, и когда вы подходили к прилавку, то оказывалось, что необходимые вам мыло, спички, хлеб уже кончились, так что нужно было все начинать сначала на следующий день. Каждый предмет отпускался в отдельном помещении, часто далеко друг от друга, нередко через несколько улиц или вообще в другой части города, так что целыми днями приходилось стоять в хвостах. Люди, выдававшие продукты, были разные: нередко грубые, но нередко и добрые. В том месте, где я получала хлеб, был человек хотя и не добрый на вид, но человечный: он всегда норовил дать мне помимо положенного еще и маленькую прирезку черного хлеба, которую я съедала. На улице вокруг таких кооперативов, как их называли, толпились голодные и нищие, еле прикрытые рубищами. Помню раз, я так наголодалась, стоя в бесконечном хвосте, что еле дождалась, когда получу желанную порцию с прирезкой. У выхода стояла какая-то несчастная старуха, которая протянула свою высохшую руку и попросила отдать ей довесок. Я взглянула на нее: она была не старой, а от голода и измождения казалась такой, но за мною шли люди, которые получили втрое больше моего, и я заглушила в себе чувство жалости, оправдывая себя перед собственной совестью тем, что другие могут ей дать от своих больших кусков, а я так проголодалась! Я ускорила шаг, как бы убегая от себя, но совесть не давала мне покоя: «Она просила тебя! Она больше нуждается, чем ты! Ты старше ее и не высохла, как та несчастная!» Поняв весь ужас собственной жадности и бессердечности (ведь Бог ее там поставил, чтобы имущие делились с неимущими!), я вспомнила о том, как добрые люди приносили нам пищу в темницу, делясь нередко последним, а в голове проносились слова: «Я был голоден, и вы накормили меня!» Я почти бежала назад, боясь, что женщина ушла. Но она стояла там, и я могла дать ей кусок хлеба. Я попросила хлебореза отрезать еще немного от Масолиного куска, ибо знала, что она по доброте сердечной на то не посетует, а я могла отдать нищей два кусочка вместо одного. Надо было видеть, с какой жадностью она тут же съела все и как благодарила, а мне было