стыдно за эту благодарность, что я поспешила убежать.
Мои дорогие, никогда, никогда не отказывайте несчастным, как сделала я! Всегда делитесь с неимущими тем, что Бог вам дает. Лучше быть обманутым, чем отказать бедному: ведь в его лице вы как будто сподобились отдать Богу, хотя бы даже самую малую лепту. Было больно видеть такое количество несчастных с серыми голодными лицами, на которых можно было увидеть самую неожиданную одежду. Большинство этих людей было из числа прежде зажиточных людей. Врезалась в память одна древняя чета, шедшая, заботливо поддерживая друг друга: оба были маленькие (может быть, от старости), оба в старомодных женских салопах гоголевских времен с коротенькими, собранными у кисти рукавчиками. Вероятно, когда-то их носили матери или бабушки этих стариков, и салопы были покрыты атласом, от которого уже мало что осталось, а теперь торчали только куски пожелтевшей ваты, кое-где прикрытые прозрачными полосками прежней изношенной материи. Они боязливо жались друг к другу и не решались пересечь широкую площадь по скользкому снегу, то и дело спотыкались, путаясь в длинных одеждах с чужого плеча. Возможно, какому-нибудь равнодушному иностранцу они показались бы карикатурными, если бы не трогательная их забота друг о друге и детская беспомощность. Я помогла им перейти площадь и надеюсь, что Бог призвал их к себе одновременно и они ушли к нему, держась друг друга, как тогда.
В моей памяти возникают московские улицы. На этот раз Арбат. Я куда-то спешу, ежась от холода. В карманах пусто. Почти бегу бегом мимо заколоченных окон когда-то таких красивых, а теперь угрюмых магазинов, к которым жмутся нищие всех возрастов, сословий и пола. Их уже почти не замечаешь в этом море ужаса и несчастий, где выбрасываются купюры по пятьсот рублей, потому что на них ничего не купишь. Пара башмаков стоит семнадцать миллионов! Раз я шла по одному переулку недалеко от Арбата и увидела разбросанные пятисотрублевки, их было штук двадцать вдоль тротуара. Так я неслась по Арбату и вдруг заметила немолодую женщину с остатками большой красоты на изможденном лице. Она стояла, прислонившись к двери заколоченного магазинчика, где можно было слегка укрыться от ледяного ветра. На ней было изношенное черное шелковое платье, которое можно описать выражением shabby finery, какая-то старомодная шляпа. В руках она держала посиневшего от холода младенца. Она не могла быть его матерью, а скорее походила на моложавую бабушку. Из непонятного мне любопытства я вдруг остановилась и спросила, ее ли ребенок. Она ответила, как я и полагала, что она ему бабушка. Мы разговорились, и она поведала, что дочь лежит при смерти после родов, а она вынуждена нищенствовать и берет ребенка с собой, так как его не с кем оставить. Я позвала ее пойти со мной. У нас еще оставалось две банки американского сгущенного молока, полученного в обществе ARA.