Дом, конечно, был в ужасающем состоянии: паркет выломан, кругом кучи какого-то тряпья, мусора. Комнаты располагались на первом этаже, зала выходила двумя окнами во двор. Я заметила, что стены примерно на аршин от земли были вымазаны какой-то гадостью, я решила, что это задавленные клопы, но наш сапожник сказал, что это сопли! В ответ на мое изумление он сказал: «А вы не знаете, как дети большевиков сморкаются в приютах? В руки, а потом вытирают их об стены». Он и его жена были поляки и относились к большевикам с большим презрением. Вскоре подошел наш провожатый, который осматривал другие комнаты, и сказал: «Вы не беспокойтесь, я велю все комнаты выкрасить заново и сам сложу вам печки. Я ведь печник по профессии и все вам сделаю. У вас будет три комнаты, и вы переберетесь, когда все будет готово. Вещи перевезем на фургоне. Так что вам и беспокоиться не надо». Мы с Лапом обошли комнаты. Две были светлые и поместительные, а одна поменьше и темная, куда мы и решили сложить ящики. Показав нашему печнику, где сложить печки, мы пошли смотреть помещение сапожника наверху. У него тоже оказались две хорошие комнаты. Наш благодетель обещал привести в порядок клозеты. Рядом, там же, был кран для воды, который тоже был сломан, но и его обещали починить. Залу и гостиную он пообещал оставить незаселенными, иначе нам пришлось бы проходить через чужую комнату. Это был один из многочисленных благодетелей, с которыми Господь сводил и сводит нас на жизненном пути.
Тем временем мы дали знать Анюте о предстоящем переселении и просили сообщить, что делать. Она в это время ждала своего первенца и поручила мне сшить ей layette[197] из тех рубашек, что в изобилии находились среди вещей Львовых. Белье это из чудного тонкого материала было, вероятно, приданым Анюты Львовой, сестры тети Лизи Оболенской. Горничная Оболенских, Наташа, должна была переехать к Герсдорфам в Петербург к родам Анюты и служить у них няней. Вскоре после свадьбы Герсдорфы приехали в Москву и жили у нас. Тогда милый Лавруша устроил в их честь обед и пригласил нас. Во время обеда он произнес речь в нашу честь, после чего Анюта, смеясь, говорила: «Я думала, что обед устроен в нашу честь, а оказалось в вашу!» Узнав о нашем скором переезде, Герсдорф приехал в Москву, разобрал вещи и кое-что хотел увезти из того, что Анюта решила оставить себе. Он был в то время комиссаром при доме Салтыковых на Марсовом поле и пользовался некоторыми привилегиями. Отсюда пошел слух, что они с Анютой находятся на службе у большевиков. Мы с Колей разобрали ящики. Он отобрал картины и кое-что из вещей, а остальное мы должны были забрать на новую квартиру. Я ему показала акварель бабуси невестой, а он сказал, что Анюта собирает работы художника Гау. Боюсь, что ее коллекция так и осталась в Совдепии, когда они уехали, хотя кое-что им удалось вывезти. Я передала через Колю Анюте альбом с акварелями. Не помню, захватил ли он с собою один из портретов сестер Львовых кисти Лембаха, припрятанный на чердаке, и тетя Лизи его лишь показала однажды, когда мы разбирали вещи перед ее отъездом. Эта Львова была писаная красавица, как и ее родители. Она была одной из сестер Вари Бобринской, которую за либеральные взгляды прозвали «товарищем Варварой». Она очень рано вышла замуж и вскоре умерла. Мы были рады приезду Герсдорфа, который рассказывал про их жизнь в Петербурге, где также проживала его мать. Впоследствии они все выехали за границу после рождения маленькой Лизы и поселились в Дрездене.