Вскоре после нашего отъезда Тату арестовали, и мне почему-то думалось, что тут не обошлось без доноса Киси, которая вскоре вышла за чекиста-палача. Тата тяжело заболела в тюрьме, и ее старой няне удалось как-то ее освободить, доказывая, что она вскоре умрет. Она взяла ее к себе, и та, действительно, вскоре скончалась. Гунчик стал свободен, и я надеялась, что он встретит кого-нибудь, кто бы полюбил его и составил его счастье. Когда же он написал про Нилушку Иващук и приложил ее ласковое письмо ко мне, я так за него обрадовалась, но меня беспокоило, что они живут в разных городах. Она работала на сцене в Орле, а он в Одессе. Единственно, что как-то меня утешало, что ее отец-священник живет тоже в Одессе. В свободное время он вырезал из дерева разные красивые вещицы и прислал нам фото своих работ. Потом долго не было вестей, и раз под Рождество он написал из Киева счастливое письмо, из которого я поняла, что с Нилушкой он разошелся, а упоминал какую-то девочку по имени Ели, хотя неясно было, его ли она дочь. Они жили в гостинице, и он был счастлив тем, что не один и что у него ребенок. Он так любил детей! После долгого молчания он написал, что разошелся, так как совместная жизнь была невмоготу. Затем опять промелькнуло имя Нилушки. Они снова встретились в Одессе у отца, но она не смогла долго задерживаться, уехала, и они окончательно расстались, а она вышла как будто замуж за одного актера. Гунчик бросил кинематограф, когда тот стал говорящим, и отдался полностью сцене. В промежутках ездил к Куршакову, жившему в Воронеже и занимавшему место профессора по медицине. Вскоре Гунчик женился и переехал в Москву, куда получил назначение. И я обрадовалась этому браку. После этого ты получила его патетическое письмо, которое прозвучало словно нравственный SOS. И мы обе написали ему, стараясь его поддержать. Он почему-то не хотел, чтобы я знала о его тяжелом душевном состоянии. Потом он написал еще, и настроение его как будто улучшилось. Затем, по его поручению, раза два написал Куршаков, прося выслать на его имя для Гунчика грим, карандаши и акварельные краски. Слава Богу, что мы могли это выслать, несмотря на огромный налог за пересылку, во много раз превышавший стоимость отправляемого. Все это делалось по доброте Wolfi, через его венскую контору, а с меня нужны были только деньги. Торгсин[213] уже давно закрыли, верно, потому, что при нем слишком сладко жилось населению Совдепии.
Отъезд из Москвы был тяжелым. Филибустер отвез нас на вокзал в своем автомобиле и помог нам справиться с хамством железнодорожных служащих, которые раньше бывали всегда учтивы. Мне было больно видеть страдание на лице Лапушки, терзавшегося разлукой с ужасной Кисей. Он с ней простился у нее, но она сказала, что придет провожать на вокзал, и я с ужасом думала, что она может появиться. Мы уехали из дома, кажется, около шести вечера. Голова у меня трещала так, что я только и мечтала, чтобы лечь. Тупая боль грызла сердце. Филибустер был бесконечно добр и заботлив, он дал нам адрес в Риге одного из членов их миссии, который мог нам помочь в случае нужды. Когда наш поезд тронулся, я увидела, как Лапушка стоял, прикованный к окну, уже совсем стемнело, но я увидела Кисю, бегущую по платформе, махавшую ему, а Тата, которую я просила не провожать нас, неслась вслед за нею. Они добежали до конца платформы. У Лапа на глазах были слезы. Несмотря на боль, я благодарила Бога, что он дозволил мне увезти его от этой ужасной особы, которая вскоре вышла замуж за чекиста. Мы покинули Москву 14 ноября, в понедельник, в 6 часов 30 минут 1922 года.