При подходе к ЧК нас обогнал Андик Пушкин (кажется, на велосипеде). Он остановился и спросил, куда мы идем. Масоля указала ему глазами на чекиста и слегка покачала головой. Он поехал дальше. Чекист спросил, кто это. Мы ответили, что не знаем. Андик потом пошел в ЧК и узнал, что мы сидим там в верхнем помещении, а что Гунчика заперли в подвале с ворами. Их совсем не выпускали оттуда, так что все свои надобности они справляли тут же на полу. Их почти не кормили. Нас привели и передали часовому, который отвел на второй этаж и ввел в крошечную комнату, в которой на большой кровати лежала пожилая женщина. Это была Устина Николаевна Тевяшова, про которую нам часто рассказывал Кларк. Она была страшно богата и жила в собственном доме в Царском, но мы ее никогда раньше не видели, так как вообще мало кого здесь знали. Мы с ней разговорились и решили, что Масоля будет спать с ней на кровати, а я на маленьком диванчике около другой двери. Она нам тихо сказала, что за этой дверью комната, в которой днем и ночью сидят чекисты и следят за нею в замочную скважину, и что сейчас за нами следят и подслушивают. Мы перешли на шепот. Она была больна, и человек приносил ей за деньги кофе. Этим человеком был бывший лейб-гусар Никитин, который рассказывал, что хорошо знал дядю Петю по полку и очень его любил. Это был молодой красивый парень. Вскоре я заметила, что он одет во Фрумошкины вещи, которые переделал на себя, будучи ранее портным. В кармане он носил чудный золотой портсигар с каким-то камнем.
Лапушка старался нам доставлять пищу, покупая, что мог; сами себя дети лишали, чтобы нам отнести передачу, и, как мы потом узнали, делали это каждый день, но до нас ничего не доходило, все забирал Никитин и под видом, что он сам приносит, продавал тем заключенным, которые могли платить. С вечера я чем-нибудь завешивала замок, чтобы за нами не наблюдали. Утром услышала какой-то шорох за дверью, которая вдруг отворилась, и появился какой-то гномообразный человек, почти мальчик, с перекошенным от ярости лицом. Он закричал: «Аха!», выскочил и захлопнул за собой дверь. Тевяшова только шепнула: «Ничего доброго его посещение не предвещает». Забыла сказать, что по приходе в ЧК нам учинили допрос, который вел этот самый малышка, Кормилицын, и бывший сибирский каторжник (убийца) Афанасьев, который был главным чекистом. Не прошло и десяти минут, как появился Никитин и сообщил, что нас велено перевести в общую камеру наверх. Мы уже подружились с Тевяшовой, и нам было жаль с ней расставаться.
Женская камера была в третьем этаже в коридоре за кухней и, видно, служила когда-то комнатой кухонных мужиков. В ней было только одно окно, заделанное кирпичами с пролетами, через которые виднелся золотой крест Екатерининского собора. Комната была переполнена женщинами, там были: госпожа Курисс с дочерью и ее французской гувернанткой; Новосильцева, жившая прежде в соседнем доме; госпожа Ефимович; кухарка и горничная Тевяшовой; одна премилая баба по фамилии Мишура, она была рыночной торговкой, и мы с ней сдружились, такой она была чудный человек, глубоко верующая и «гранд-дама» во всех своих чувствах. Еще была одна молодая жидовка и две какие-то женщины, которые, кажется, были чекистками, обязанными наблюдать и подслушивать. А еще была девушка Куриссов, так что всего в маленькой комнате оказались двенадцать человек. За нами заперли дверь на ключ, и госпожа Курисс сказала: «Я все время надеялась, что вас приведут сюда», что, как говорят англичане: «Things one would rather express differently»,