но я поняла, что именно она хотела сказать, и была тронута. В комнате было две кровати: на одной лежала весь день госпожа Курисс, на другой – Новосильцева. Была также небольшая тахта, на которой лежали три женщины. Для остальных были матрацы на полу, так что вся комната была заставлена.
К нашей камере был приставлен другой сторож, Петр, оказавшийся очень милым человеком. Он нам принес какой-то грязный предмет, который должен был служить матрацем. Думаю, прежде это была подстилка для собак. Мы его положили вдоль стены, и я ложилась к Масоле, чтобы ей не было холодно. Раз в день нам приносили большой кувшин кипятку, в который Куриссы опускали несколько чаинок из спичечной коробки, принесенной с собой. Это называлось утренним чаем. В 12 часов давали две селедки, полфунта на всех черного хлеба, завернутого в грязную тряпку, и несколько маленьких картошек. Со временем мы узнали, что все продукты приносили крестьяне для своих арестованных, но тем никогда не доставалось, так как отдавалось другим заключенным. Все это, конечно, делилось поровну, и обыкновенно просили почему-то делить меня. Дважды в день, утром и вечером, нас выпускали погулять в коридор для туалета, причем мы старались уделить как можно больше времени Куриссам, которые страдали ужасными запорами, и обе, бывало, более недели оставались без действия желудка. Мы даже опасались, как бы у них не случился заворот кишечника. Всего-то нам давали по десять минут, а утром нужно еще было исхитриться и забежать на кухню, чтобы вымыться под краном да вычистить зубы. Если же у крана нас заставал чекист, то всегда кричал: «Нечего вам, буржуям, здесь размываться! Итак хороши!» и при этом прогонял. Раз как-то утром вышел на кухню трубочист и так ласково с нами поздоровался, что мы обрадовались ему, словно лучшему другу.
Однажды ночью мы услышали, как сторож отпирает наш увесистый замок, а потом несколько человек вошло в комнату с фонарем. Чей-то грубый голос сказал: «Курисс, на допрос!» Она вскочила и дрожащими руками начала шнуровать сапоги, доходившие до колен. Один из солдат все время ее понукал, так что она еще больше волновалась. Наконец ее дочери Любе удалось зашнуровать ее сапоги, и Курисс увели, заперев нас снова. Бедная Люба подумала, что мать повели на расстрел, так как это было в порядке вещей. Мы, конечно, старались ее утешить доводами, в которые сами-то не верили. Никто больше не спал. Прошло часа четыре, и снова раздался лязг ключей. Госпожа Курисс вернулась бледная как полотно. Ее все время допрашивали, запугивали, грозили и наконец отпустили. О чем допрашивали, сейчас и не помню. Ее муж был заключен в том же коридоре в мужской камере. Ему иногда удавалось переговорить с ней через дверь.