На следующий день к нам ввалился солдат, приказал Масоле встать и отправиться в больницу. Она была настолько слаба, что мы с Майкой с трудом ее подняли и одели. Когда же я попросила позволения свести ее с лестницы, солдат грубо ответил: «Сама дойдет». Я ее благословила и поручила Богу, а солдата попросила ее поддерживать. Она была в жару от воспаления легких. В больницу одновременно отвезли обеих Курисс (мать и дочь), госпожу Тевяшову и Ефимович. Их всех повезли на двух извозчиках с солдатами и возили весь день по Царскому в разные больницы, которые отказывались принять. Дул ледяной ветер и было 11 градусов мороза. Так их возили до вечера. Наконец одна из больниц над ними сжалилась. Их положили всех в одну палату с часовым у дверей. Все это я узнала позже. У Масоли температура была за 40, и она еле держала голову, причем на ней было легкое пальтишко, так что опять чудо милости Божьей, что она осталась жива, хотя долго находилась при смерти и даже просила, чтобы позвали для причастия священника. К удивлению, разрешили, и после этого она стала поправляться. Я ничего о ней не знала, и когда как-то спросила, мне ответили, что она, верно, давно умерла. Майка оставалась со мной недолго, ее куда-то перевели, а затем отпустили. Позже мы с ней увиделись в Москве, когда она вышла замуж за Спечинского. После ее ухода ко мне подселили кухарку и горничную Тевяшовой. Одна была совсем молодая, другая – постарше. Рядом с нашей комнатой жила дочь начальника ЧК Афанасьева. Она весь день проигрывала граммофонные пластинки, все больше плясовые. Раз, помню, вдруг раздалась «Ave Maria!», и я этому обрадовалась, но она тотчас остановила, снова перейдя на плясовую. В другой раз я услыхала «Le Crucifix»,[149] но и это ей не подошло.
Обе мои соседки уходили на весь день работать на кухню. За это их кормили, и иногда им удавалось принести что-нибудь с собой тайком для меня. Мой сторож, Петр, уговорился со мною, что он не будет меня запирать, а я это буду делать сама изнутри, и если вдруг услышу, что он как бы отпирает дверь, то должна быстро открыть и спрятать свой ключ. В комнате была крошечная печка, на которой можно было кипятить воду, что я и делала утром, закладывая дрова в нее с вечера. Вода кипятилась в эмалированном кувшине. Чашка кипятку была моим «завтраком». Затем я мылась в коридоре под краном. Спали мы всегда одетыми, так как хотя кровати были, но постелей не было. Снимали лишь обувь. Я мела и чистила комнату. Раз нашла под одной из кроватей заплесневевшую корку хлеба, сняла с нее паутину и плесень и, будучи сильно голодна, съела ее. В полдень Петр приносил паек: кусок черного хлеба, половину селедки или воблу и две картошины. Раз я видела в окно, как мой Лапушка шел с большим пакетом под мышкой, опустив голову, но я не смела постучать ему, так как всегда стоял часовой, хотя окно выходило в сад. Мой мальчик нес мне какую-то передачу, но я никогда ничего не получала. Иногда Петр приносил мне какую-то еду, и я делилась ею с другими несчастными, носившими наверх дрова и наполнявшими ими ларь в коридоре рядом с нашей комнатой. Они всегда были ласковы в обращении, и я была им так благодарна… Чтобы дышать и двигаться, я гуляла днем по комнате, затем читала Библию и какую-то английскую книгу, которую там и нашла. Однажды одна из жен комиссаров дала мне работу для ее маленького сына, и я обрадовалась этому рукоделию. Иногда я ходила наверх в кухню за кипятком и старалась туда попасть, когда туда выпускали других заключенных. Раз встретила там Брандорфа, но, когда мы заговорили, на него прикрикнули и увели. Жена Афанасьева была черствая, злая и жадная старуха, а я часто думала, как много добра могла бы она сделать, будучи иной. Некоторые заключенные для воды пользовались ночными горшками, а старуха для своей стряпни использовала чудную итальянскую майолику, которая, видно, была из коллекции Стенбоков. Меня несколько раз вызывали на допрос. На одном из них Афанасьев однажды показал кучу писем, адресованных мне и детям. Он мне сказал, что теперь больше нет ни князей, ни графов, ни генералов, так что письма не смеют адресовать княжне. Я ему сказала, что, к сожалению, не могу запретить людям адресовать письма, как они того хотят, и рассказала ему, что недавно получила письмо от одного почитателя, адресованное «гражданке Голицыной», а внутри оно начиналось: «Ваше Сиятельство, Княгиня Александра Николаевна и так далее».