Он рассказал, что ему предложили выгодное место с хорошим пайком ввиду его грамотности, но поставили условием снять крест. Он отказался, но знал, что Бог не оставит его и семью (жену и девочку шести лет) и поможет им просуществовать. Я, конечно, молилась и просила Бога указать мне решение. И чем больше я думала обо всем этом, тем больше утверждалась в своем решении. Я даже честно старалась прочесть книгу, но ничего в ней не поняла. Наконец наступил день окончательного решения. Я поехала к Андреевой одна. Она была со мною так же мила, ее красота и женственность так контрастировали с окружавшей нас всех обстановкой разнузданного хамства. Я сказала, что Масоля еще не оправилась от тяжкой болезни, когда она была при смерти, и не может принять места. А про себя заметила, что немецкий я совсем забыла и могла бы работать с английским и французским языком, но из данной мне книги ничего не поняла, так как не знаю многих выражений, а к тому же не могу оставить детей. Она сказала: «Вы бы скоро научились разбираться в выражениях, а детей оставлять тоже не придется, так как мы вам предоставим любой особняк на выбор, и продовольствием вы тоже будете обеспечены». Когда она сказала об особняке, я еще больше утвердилась в своем отказе, ибо согласие означало бы: жить в краденом доме и переводить ложь. Она просила меня подумать еще, но я поблагодарила ее за доброту, добавив, что по совести не смогла бы взяться за это и что я уверена, что ей удастся найти кого-нибудь моложе и более подходящего. Наше прощание было значительно холоднее встречи, но она все же просила кланяться Масоле, которая, видимо, произвела на нее впечатление. Я шепнула об отказе Малову, получив в ответ: «Правильно сделали». Он к нам приехал в Царское через несколько дней и рассказал, что когда после моего визита Андреева его вызвала, то он застал ее за телефонным разговором с дочерью, которой она предлагала место на телеграфе, на что та сказала: «Что ты! Я еще не спятила с ума и не хочу, чтобы меня повесили на столбе, когда будет переворот». Я думаю, что они хотели, чтобы наше имя красовалось в Смольном в числе других предателей.
В то время было очень голодно, и Настя придумывала какие-то блюда из картофельных ошур, из воблы, шпинат нам заменяли сорняки, растущие среди камней, а вместо киселя мы пили разведенный крахмал.
Меня мучило, что я не была у старой Шамшиной, но дети сердились на нее за подписанный на меня донос и не хотели, чтобы я к ней ходила. Я же знала, что она сделала это под давлением. Раз на рынке я встретила ее старую кухарку, продававшую вещи, и спросила о ней. Она сказала, что та совсем больна, лежит, что слуги, обобрав ее, покинули и что она очень меня ждет. Я, конечно, пошла к ней и застала сильно похудевшей и в самом плачевном состоянии: она лежала в постели среди неубранной комнаты, в тазу была грязная вода. Со слезами она просила у меня прощения и рассказала, как ей выламывали руки, заставляя подписать донос. Большевики ей говорили: «Ты нашу кровушку пила», а она: «Нет, этой мерзости я не пью». Она была так жалка и одинока. Я обещала попросить батюшку прийти к ней. Она очень обрадовалась, хотя, кажется, в церковь никогда не ходила. Я убрала комнату, вылила помои, достала чистой воды и вернула ей серьги, в краже которых меня обвиняли и которые, чудом уцелев, не были похищены большевиками. Батюшка к ней пошел, исповедал и причастил ее после стольких лет без исповеди. Это была большая радость. Я старалась заходить к ней почаще, убирать ее комнату и перекладывать постель, так как она была совсем беспомощна, а кухарка все дни проводила либо на рынке, либо искала пропитание.