Масоля в то время работала во дворце Великого Князя Павла Александровича. Иногда ее посылали разбирать бумаги, книги и фотографии в домик Великого Князя Бориса Владимировича. Примерно в это время, зимой, заболел воспалением легких Лапушка. Он колол нам дрова, снимая куртку, а потом, промерзшую, надевал и простыл. Я позвала к нему докторшу из лазарета тети Пусеньки. Она была еврейка, и все звали ее почему-то Исаак. Она считалась хорошим врачом, была всегда добра и участлива. Лапушка бредил от жара. Мы с Масолей ходили за ним по очереди, но она после работы уставала, и я старалась делать все сама. Слушать его бред было смешно и грустно. Он все говорил, подражая моему голосу: «Мой миленький, мой миленький! А сама, наверное, заставит меня отдать мою последнюю теплую куртку этому маленькому оборванному ямщику! Прогоните его! Я ему не отдам!»
Как-то, когда он был в памяти, я предложила ему причаститься, считая это лучшим душевным и телесным лекарством. Он с радостью согласился и просил, чтобы потом отслужили молебен Святому Пантелею Целителю. Я ему читала каждый день молитву об исцелении, которую когда-то читала дедушке Мещерскому во время его болезни. Батюшка пришел, исповедал и причастил его, отслужил молебен по его желанию. Докторша предупредила меня о приближении кризиса и о необходимости особого наблюдения за больным, чтобы не упустить момент. Я перенесла постель Лапушки в свою комнату с начала болезни, так что он спал рядом со мною, а Ловсик перешла в его крохотную комнатку. Я всегда дежурила ночью и следила за каждой переменой. А в эту ночь, видно, задремала от усталости, так как вдруг я почувствовала как бы толчок в бок, а когда вскочила, то, к ужасу, увидела, что Лапушка лежит совсем синий, с холодным потом на лбу, перебирает пальцы и что-то еле шепчет. Я поискала пульс, которого не было; бросилась за Масолей, которая впрыснула ему что-то, и послала Настю за Исааком. Когда она прибежала, было около пяти часов утра. Она тоже что-то впрыснула и сказала, что если бы Масоля сразу не сделала укол, то Лапушка бы не дожил до ее прихода. С этой минуты он начал поправляться, слава Богу.
Гунчика выпустили много позже нас, и я всячески старалась этого добиться. Он содержался в ужасных условиях в ЧК, в подвале, в котором кроме него было еще человек десять-двенадцать. Их вообще не выпускали, так что они жили и спали просто в туалете. Спали они на полу. Когда же его наконец выпустили, он рассказал, что когда Афанасьев грозил мне арестовать Фугу, одна его знакомая гимназистка приходила к нему и говорила через окошечко на уровне панели. Ее схватили, потом скоро отпустили, но мне-то тогда сказали, что арестовали мою Фугишку.