И вот вечером, накануне того дня, когда надо было брать билет, К.К. вдруг сказал мне: «Что ты торопишься? Ведь ещё никого нет со мной. Останься». Я не согласилась. «Ну подумай ещё. Я думаю, что лучше будет, если ты останешься». Я пошла в детскую, там спали малыши. В комнату зашёл Андрей: «Ты едешь, мама?» – «Да, вероятно». – «А про меня ты совсем забыла. Если уедешь, я с ним не останусь, уйду в общежитие».
Я легла, но спать не могла. Про Андрея ведь правда, если не забыла, то не учла, что я ему тоже ещё нужна. Отец его не любит, денег теперь совсем не стал давать, а ему нужны книги, одежда и прочее. Парень неустойчивый, попадёт в общежитие в комнату с Сулиным и Кулигиным – сопьётся. И почему вдруг К.К. стал просить меня остаться? Утром после бессонной ночи я решила: попробую, останусь, может быть, он колеблется, может быть, вернётся. Пришла к нему в кабинет часов в 10 утра и сказала: «Ты просишь меня остаться, хорошо, я остаюсь, буду вести хозяйство и продолжать внешне семейную жизнь. Любимая тебе помогала, и нелюбимая буду помогать». Он видимо обрадовался и сказал: «Это умно и лучше для нас всех». Я продолжила: «Но раз ты меня удержал, то я больше с этой квартиры не уеду. Если тебе понадобится новая жизнь, устраивай её где хочешь, но я с детьми остаюсь тут и отсюда не сдвинусь». Он сказал: «Хорошо».
Вот здесь и определилась та линия моего поведения, которая за последние три года привела меня всё жё к бегству в Ленинград, где я сейчас сижу без дела, без детей, выжидая того, что даст мне судьба, за кем же всё-таки останется свердловская квартира, что будет со мной через два месяца? Где я, наконец, найду прочное место, спокойную старость или же так и не будет мне покою, так и буду метаться, пока не растеряю последние силы? А дети? Что с ними будет, с бедными крошками?
Тот разговор между нами был в начале января 1934 года. После началась передышка. Юля уехала, малыши ничего не замечали, напротив, я старалась всячески поддерживать их связь с отцом, внушать им к нему уважение и любовь. Андрей за ученьем и беготнёй по товарищам мало имел времени для наблюдений за нашей жизнью. Миша ничего не знал и продолжал писать из Ленинграда: «Дорогие папа и мама».
Я решила смотреть на К.К. как на больного и не расстраивать его ничем, наоборот, обнадёживать. Расчёт оказался плохой. Семья уже была сломана, дверь продолжала закрываться каждый вечер, не было ни близости, ни взаимного понимания. К.К. смотрел на свою жизнь с нами как на временный этап, а все недосмотры и упущения ставил мне в вину как человеку, почему-то способному только всё расстраивать и вести в «провальную яму».