Посмеялись. Красавец снова восхитился:
— Не, ну ты слышишь, что он там вытворяет? А такой скромник, такой скромник рисовался.
— В таких натурах живёт скрытая чувственность. В определённых обстоятельствах она даёт себя знать. И порой чрезмерно — об этом, собственно, Достоевский много писал, — раздумчиво пояснил теоретик.
— Видать, тот ещё был ходок этот твой Достоевский, — снова хохотнул красавец, ему было очень весело. — Туго знал это дело.
— Да, с ним всякое бывало, — согласился теоретик. — В ссылке он сошёлся с одной замужней женщиной и достиг таких вершин сладострастия, что, собственно, во время…
— Погодите вы! — оборвал старший. — Кажись кончил пыхтеть? А?
В проёме, оправляя ремень, показался бушлат. Приготовился спрыгнуть.
— Куда? — остановил его старший. — Вали заканчивай дело.
— Ка-какое дело?
— Обыкновенное дело. Кончай её. Нельзя ведь так оставлять. Нельзя, а?
— Да вы что?! — бушлат волновался всё больше, губы прыгали. — Мне и так до конца жизни хватит того, что сотворил. Не буду я убивать безвинного человека. Не буду. И не маши своим наганом. Стреляй, сволочь. Лучше сдохну, чем душу, ни в чём не виноватую, загублю.
— Да ты и так уже её загубил, она не жилец теперь. А выживет — так нам же хуже, — сказал красавец.
— И пусть хуже! Пусть хуже! — бушлат вдруг завыл, вывалился кулём на землю, забился. — Ааааааа… Мамонька моя родная, что же я наделал?.. Что я наделал, Господи?! Прости меня, Господи! Ааааа…
— Да у него, кажется, падучая! — сказал теоретик. — И что теперь, собственно, делать?
Старший развернул к свету скрючившегося мальчика, всмотрелся внимательно:
— Ничего, оклемается. Вишь, какой впечатлительный. Давайте кончать эту музыку, а!
— И правда, хорош уже тут зады морозить, — сказал красавец.
Вынул из деревянной кобуры маузер, деловито осмотрел. Тьма вагона, словно распахнулась, поглотила его.
Звонко ударил выстрел.