.
Исследуя, как лексема «эссе» (essay) использовалась с XVII века, Реда Бенсмайа сообщает, что ее «употребляли для описания любого прозаического текста средней длины, в котором превалирует неформальная манера изложения, а автор не стремится к исчерпывающему охвату темы»[527]. Будучи промежуточным жанром, эссе порождало споры о том, к какой категории оно в большей мере относится – к искусству или науке. Георг Лукач пишет, что эссе – искусство, говорящее обиняками, Теодор Адорно утверждает, что оно «обособляется от искусства своим понятийным характером и своими претензиями на истину, свободную от эстетической видимости», но несистематичностью отличается от чисто научного текста[528]. Большинство теоретиков сходятся в том, что, хотя эссе может апеллировать к другим текстам и интерпретировать их, в нем проявляется более непосредственное отношение к жизни, чем в критике либо других родах искусства. Следуя по стопам Монтеня, эссеист традиционно опирается на свою способность к размышлениям и знания, основанные на собственном опыте, подвергая идеи «проверке»[529]. Это представление об эссе (и об эссеисте) напоминает о «прямом разговоре о жизни» у Гинзбург, об изменчивости жанров, в которых она работала (ведь она не видела непреодолимых границ между своей научной деятельностью, записями, эссе или другими формами прозы), и о ее склонности к философским размышлениям[530].
Эссе Монтеня описываются как почти не упорядоченный набор «историй, примеров, максим и других элементов»[531]; можно утверждать, что в них заметно то, что Гинзбург на примере «Записных книжек» Вяземского называла «отрицательным» конструктивным принципом[532]. Монтень утверждал, что хаос – не что иное, как его основной принцип (или отсутствие такового принципа). Он писал: «Всегда и везде я домогаюсь разнообразия, притом шумно и навязчиво. Мой стиль и мой ум одинаково склонны к бродяжничеству»[533]. Вдобавок, эссе отрывочно: как выражается Бенсмайа, слово в эссе всегда лишь «адекватно своей задаче», оно никогда не бывает тотальным или окончательным[534]. Даже когда эссеист дает своим эссе названия (например, «О пьянстве» или «О стихах Вергилия» у Монтеня), в размышлениях, следующих за этими названиями, затрагивается множество тем, которые не исчерпываются и не предопределяются названием.
Эссе, в том числе посредством названия, щеголяет своей избыточностью и неокончательностью одновременно. В публикациях Гинзбург можно увидеть эту динамику в действии. Первое заглавие в «Человеке за письменным столом» – «Поэты», и читателю кажется, что оно должно предварять серию записей или длинное эссе. Но на деле Гинзбург использует его как подводку к одному-единственному анекдоту о том, как Мандельштам восторженно открывает для себя творчество Константина Вагинова и поздно ночью решает позвонить Эйхенбауму