. Законы, затруднившие расторжение брака и запретившие аборты, упрочили фактическое возвращение советского общества к «семейным ценностям».
Хотя женская гомосексуальность не ставилась вне закона открыто, лесбиянки могли ожидать «осмеяния, гонений, исключения из учебного заведения или увольнения с работы, угроз отобрать детей», сообщает Кон[589]. Общая завеса молчания вокруг однополой любви как таковой, сформировавшаяся к 30‐м годам ХХ века, была даже еще более непроницаемой, когда речь шла о любви между женщинами. Диана Бургин пишет: «Не только никто не писал и не говорил о лесбийской любви, но никто на нее даже не намекал на всем протяжении сталинской эпохи и позднее, вплоть до 80‐х годов ХХ века»[590].
Благодаря свидетельствам – материалам из архива Гинзбург – нам теперь известно, что в этой атмосфере молчания и репрессий Лидия Гинзбург все-таки писала – в стол – о лесбийской любви как в экспериментальных прозаических вещах середины 30‐х, так и в очерках времен Ленинградской блокады (1941–1944). Однако она писала о лесбийской любви, отрицая при этом важность тематики однополой любви для литературы или, как минимум, в литературных произведениях того рода, которые ей было интересно читать или писать.
«Разговор о любви» (первоначально названный «Из диалогов о любви», как мы и будем именовать его ниже) 30‐х годов предлагает несколько парадоксов. Во-первых, Гинзбург, по-видимому, вновь написала текст преимущественно ради того, чтобы отвергнуть его тему. Во-вторых, она выдумала персонажа – собеседника мужского пола, – чтобы он с авторитетных позиций дискутировал о лесбийской любви. Как нам понять прямоту этого высказывания в рамках косвенности, которую обеспечивают фикционализация, диалогическая форма и использование голоса Другого? Может быть, в этом случае Гинзбург претендует на принадлежность к тому, что представляется ей высшей мужской литературной традицией, и, может быть, тут эта традиция в некотором роде подрывается?
Связь между гендером, сексуальной ориентацией и грамматическим лицом
В «Из диалогов о любви» включены наблюдения и мнения, основанные на личном опыте – на тяжелых моментах из жизни Гинзбург в юности. Противовесом этого автобиографического аспекта служит ее метод обобщения, наиболее явно проявляющийся в том, что Гинзбург использует для этого героя грамматическую категорию мужского рода. Таким образом, Гинзбург бесповоротно лишает это «я» какой-либо женской идентичности и помещает говорящего в жанровое пространство сократического диалога. Она также дистанцирует свой текст от исповеди, остановив выбор на собеседнике, который уверяет, что изучил гомосексуальность путем дотошного сбора информации, а не на опыте чего-то, пережитого лично. («…Я всем этим интересовался специально. Собирал наблюдения», – говорит он.)