Создание персонажей, которые представляли бы собой «не-я» в отношении автора, – по-видимому, один из ключевых шагов в письмe Гинзбург. Однако читатель, знакомый с ее биографией или ее мыслями о Вейнингере, будет постоянно обнаруживать «я» (или «она»), которое таится за «он». И все же в некоторых аспектах «я» Гинзбург не вполне вмещается в мужское обличье и чувствует себя в нем неуютно. В своем юношеском дневнике Гинзбург написала, что в реальной жизни мир мужчин не может стать для нее своим: «если бы я была мужчиной (нет лучше не переносит<ь>ся, потому что при таком „если“ я была бы уже не я)» («Дневник I», 46). Местоимение «он» оказывает иное риторическое воздействие, чем то, которое оказывает местоимение «я»: абстрагированность и фикционализированность являются более прочными и в большей степени необратимыми, чем абстрактное первое лицо у Пруста. Третье лицо дает больше возможностей для исследования социальной обусловленности неиндивидуалистического человека. Даже если Гинзбург предпочитает развивать всеобщую психологию любви, она использует грамматическое третье лицо, чтобы рассматривать другие «категории существования» – такие, как профессия и быт, – в их социальных аспектах. Она создает обрывочного, отстраненного человека, чтобы сурово и досконально проанализировать опыт собственной жизни.
Смею надеяться, что наше исследование показало логику риторики грамматического лица у Гинзбург и значение вопроса «Как писать о любви?» для ее эстетики. Она стремилась вжиться в традиционную мужскую точку зрения и прибегать к литературным условностям, описывая нетрадиционную любовь. В каком-то смысле это неожиданно, так как, согласно теориям самой Гинзбург, документальная проза обычно опережает искусство; она «стремится показать связи жизни, не опосредствованные фабульным вымыслом художника»[758]. Однако, когда Гинзбург пишет о любви, существует один фактор, объединяющий ее с традицией, – желание обратиться к как можно более широкому кругу читателей. Она сознавала, что, совсем как в годы сталинского террора, люди оставались безразличны, пока события не затрагивали их лично[759], то же самое правило верно в отношении любви: «Никто не плачет над тем, что его не касается»[760]. На протяжении всех пяти десятилетий, в течение которых Гинзбург писала свои тексты в стол, она думала о потенциальной, наивозможно широкой аудитории, а также об установленном «правопорядке», который, как она была уверена, должен был ее пережить (то есть о системе норм и читательских ожиданий). Грамматика, имевшаяся в ее распоряжении, не соответствовала ее опыту гендера и сексуальности, а использование ею таких условностей, как первое и третье лицо мужского рода, отражало промежуточность ее позиции.