В «Рассказе о жалости и о жестокости» описаны два человека, погрязшие в психологической войне между собой в то время, как они отчаянно борются за выживание в невыносимых условиях блокады. Герой, мужчина средних лет, терзается чувством вины за поведение в период, предшествовавший смерти его тети от истощения и голода. Герой, Оттер, вспоминает, что зимой, когда условия жизни были наиболее тяжелыми, ему было психологически легко делиться с теткой своим небольшим пайком и сохранять в ней жизнь, но весной, когда условия стали получше, он начал злиться на тетку – стал видеть в ней «паразита» и силу, несущую хаос. Наедине, без свидетелей, он обходится с теткой жестоко, осыпая ее словесными оскорблениями и угрозами. Повествование написано с точки зрения Оттера: он пытается вырваться из плена повторяющихся и беспорядочных мыслей, чтобы проанализировать свое эмоциональное состояние, полагая, что его лучше «систематизировать», чем «вгонять себе иголки под ногти вслепую»[957]. Он как бы лечит сам себя психотерапией от посттравматического стресса, но есть важное отличие: поскольку по характеру Оттеру свойственны аналитичность, рациональное мышление и четкое самосознание, в его случае немыслимо что-либо похожее на «клиническое отрицание»[958]. Скорее он пытается совладать с неотступными воспоминаниями, мысленно отграничивая жалость к себе от жалости к тетке, чувство вины от раскаяния, а также объясняя (и в какой-то мере даже оправдывая) факты; ради этой задачи он старается воссоздать в полной мере опыт пережитого.
«Рассказ о жалости и о жестокости» написан в форме монолога от третьего лица, в который включены припоминаемые диалоги. Оттер занимается самоанализом и разговаривает сам с собой; это не исповедь, поскольку у его слов нет адресата. Оттер, изолированный от читателя или любого другого собеседника, способен на беспощадную честность. Эта нарративная изоляция схожа с его тяжелым положением в блокаду, когда он мечтает вырваться в мир социальных взаимоотношений – мир за стенами своего жилища. В этом тексте, в отличие от опубликованных повествований Гинзбург, нет ни философской преамбулы, ни автономного автора-повествователя, который представил бы главного героя читателю как пример из жизни. В определенном смысле Оттер и не нуждается в представлении – это общий герой написанных начерно длинных повествований Гинзбург 1930–1940‐х годов, в том числе ранних версий того текста, который позднее превратился в «Записки блокадного человека»[959]. И все же Гинзбург обособляет каждого из этих Оттеров от остальных: в том, что касается блокады, жизненные коллизии Оттера в «Рассказе…» противоречат коллизиям, описанным в «Дне Оттера».