. Хотя в этом случае, в интервью, Гинзбург говорит о себе, в этом ключевом отрывке она ни разу не употребляет слово «я». Аналогичным образом, в «Записках блокадного человека» Гинзбург пишет, что в Доме радио звуки голосов и присутствие других людей помогали не падать духом в тяжелые послеобеденные часы, но в этом тексте ни разу не упоминается о том, что этот резкий контраст между Домом радио и домом объяснялся смертью родного человека
[995].
В «Записки» Гинзбург заново вводит тему вины, которой не было в «Дне Оттера». В дополнение к обобщенным рассуждениям, рассмотренным нами в начале этой главы, она приводит несколько отрывочных наглядных примеров, в основном о связанных с едой психологических травмах у неназванных лиц. В ряде случаев Гинзбург открыто отсекает вероятность автобиографических трактовок этих историй. Так, маленькую зарисовку в составе «Записок», лаконично обозначенную как «рассказ о жалости и о жестокости» (именно этой фразой публикаторы назвали отдельное, найденное недавно повествование), она предваряет заявлением, которое дистанцирует этот текст от ее личного опыта: «Среди собранных мною блокадных историй есть история О.»[996]. Однако в конце первой части читатель может подметить, что Гинзбург ссылается на опыт, взятый прямо из собственной жизни (а мы теперь, зная повествование «Рассказ о жалости и о жестокости», можем прочесть расширенные описания этих моментов в более ранних, более автобиографических по характеру повествованиях): звучат, словно из пустоты, эллиптические высказывания о сгоревших котлетах и об утаенной из жадности конфете[997].
Динамика того, как Гинзбург транспонировала свой рассказ о чувстве вины, становится еще заметнее, если изучить два похожих пассажа разных текстов. В «Рассказе о жалости и о жестокости» ближе к финалу описан момент, когда продовольственное снабжение улучшается – но слишком поздно, чтобы изменить судьбу тетки. Оттер вспоминает, как принес домой любимую еду тетки – шоколад и сливочное масло, но она уже лежала при смерти и не могла ничего есть. Оттер смешивает шоколад с маслом и съедает все один:
Он ел, и его терзала тоска. Это было самое острое ощущение тоски и горя, которое он испытал в связи с этой смертью. Еда, переживания еды были тесно ассоциированы с ней, и вот это кончилось, и кончился интерес, человеческий интерес еды; осталось что-то мрачное и животное. И в то же время ему казалось, что еда заглушает тоску, физически забивает ее, залепляет ее эта пища, проходящая вглубь куда-то туда навстречу сосущей тоске. Он жевал и глотал, а тоска подымалась навстречу. Это была печальнейшая минута из всех в эти дни пережитых