. А в январе 1944 года Гинзбург пишет в эссе «Итоги неудач», что люди, хоть и изменились внутренне, сами пока не осознали этих изменений, а потому «спешат найти потерянное место»
[1016]. Один ее знакомый, «А. О.», пытаясь вообразить, как все изменится с окончанием войны, говорит о конкуренции за рабочие места (опасаясь, что в этом соперничестве выжившие блокадники проиграют тем, кто вернется с фронта), а также о потребности в материальных благах и семейной жизни. Гинзбург отмечает: «Этот человек думает не о будущих формах самосознания, но думает и с толком – о том, как он будет жить, как ему выйти из того социально-пониженного положения, в котором он очутился»
[1017].
И даже в то время как писатели пытаются облечь в зримую форму пережитое на войне, Гинзбург подмечает, что Союз писателей продолжает функционировать в соответствии со своими довоенными нормами. Писатели, как и прежде, повторяют привычные лозунги: жалуются, что производительность литературного труда слишком низка, что советские писатели терпят неудачу с созданием новых эпических произведений, предлагают ради повышения производительности выполнять план и сочетать правильную идеологическую позицию с неподдельным трудолюбием. Она замечает по поводу творческого совещания ленинградских писателей, состоявшегося в августе 1943 года: «Несмотря на становление общей воли, все продолжает совершаться казенным и бюрократическим порядком. При всех ее недостатках, это выработанная форма, которую не момент сейчас пересматривать, да и неизвестно будет ли она пересматриваться в сколько-нибудь ближайшем будущем»[1018].
В период с 1962 по 1983 год, переделывая черновики, Гинзбург оставила неизменным кусок об иллюзорном характере индивидуального сознания и неискоренимости социального зла – об уроках, извлеченных ею из войны и усвоенных, как она думала, интеллигенцией ее поколения. Но куски о вызревании нового гражданского сознания она отредактировала. Теперь она описывает не реальный сдвиг, а горячую жажду перемен, робкое желание «очищения во всеобщем», поиски нового решения, оказавшегося недостижимым. В опубликованном варианте текста «Вокруг „Записок блокадного человека“» мы читаем:
Истребляемый, испытуемый катастрофами человек не в силах верить в красоту и абсолютную ценность единичной души. Гораздо естественнее ему испытывать отвращение к этой голой душе и горькую и тщетную жажду очищения во всеобщем, в некоей искомой системе связей – в религии? В экзистенциальном самопроектировании? В новой гражданственности?[1019]
Гинзбург оправдывает импульс, подталкивающий человека к поискам, поскольку не может возвестить ни об успешном переходе к новой модели, ни об осмыслении некоего нового сознания. В реальности ее страну ожидало нечто намного более мрачное. В опубликованном варианте «Записок» Гинзбург, глядя с высоты прожитых лет, отмечает, что история приняла печальный оборот: «‹…› истерзанная страна побеждала. И она же, сама того не зная, готовилась войти в новый разгул социального зла»